Щегол

– Не скоро теперь вернется, – сказал Борис, когда я отпустил занавеску и она качнулась обратно. – Он расстраивается из-за того, что подолгу оставляет меня одного. Он знает, что скоро праздник, и спрашивает, могу ли я пожить у тебя дома.

– Да ты и так все время у нас.

– Он знает, – сказал Борис, зачесывая пятерней волосы назад, с глаз. – Потому и благодарил тебя. Но насчет твоего адреса я наврал, надеюсь, ты не против.

– Почему?

– Да потому, – он подобрал ноги, чтобы я мог усесться с ним рядом – и просить не пришлось, – что-то мне кажется, ты не обрадуешься, если он пьяный завалится к вам домой посреди ночи. Перебудит твоего отца с Ксандрой. Да, и вот еще что, если он вдруг спросит – он думает, что фамилия твоя – Поттер.

– Почему?

– Так лучше, – невозмутимо сказал Борис. – Поверь мне.

20

Мы с Борисом лежали на полу перед нашим телевизором, ели чипсы, пили водку и смотрели парад “Мэйсис” в честь Дня благодарения. В Нью-Йорке шел снег. На экране только что промелькнули огромные надувные фигуры – Снупи, Рональд Макдональд, Губка Боб, мистер Арахис, – на Геральд-сквер танцевала труппа гавайских танцоров в набедренных повязках и соломенных юбках.

– Не хотел бы я быть на их месте, – заметил Борис, – спорим, они уже все жопы себе поморозили.

– Ага, – ответил я, хоть и не обращал никакого внимания ни на шары, ни на танцоров. Увидев Геральд-сквер по телевизору, я почувствовал себя так, будто застрял в миллионе световых лет от Земли и вдруг поймал сигналы первых радиостанций: голоса дикторов и аплодисменты слушателей из давно исчезнувшей цивилизации.

– Придурки. Ну разве можно так одеваться? Девчонки лечиться потом будут. – Борис, конечно, яростно жаловался на жару в Лас-Вегасе, но при этом еще и неколебимо верил в то, что заболеть можно от чего угодно “холодного”: от бассейнов без подогрева, от кондиционера у меня дома и даже от льда в напитках.

Он перекатился на спину и передал мне бутылку.

– Ходили на такой парад? С мамой?

– Не.

– А чего нет? – спросил Борис, скармливая Попперу кусок чипса.

– Nekulturny, – слово это я подцепил от Бориса. – И туристов толпы.

Он закурил сам, протянул сигарету мне.

– Грустишь?

– Немножко, – ответил я, наклонившись прикурить от его спички.

Я все вспоминал прошлый День благодарения, он снова и снова прокручивался у меня в голове, словно фильм, который никак не выключить: вот мама шлепает по квартире босиком, в старых джинсах с пузырями на коленках, открывает бутылку вина, наливает мне немного имбирного эля в бокал для шампанского, выставляет на стол оливки, делает музыку погромче, надевает дурацкий праздничный фартук, разворачивает купленную в Чайнатауне грудку индейки – и тотчас же отшатывается, сморщив нос: “Господи, Тео, да она протухла, открой-ка мне дверь!” – от аммиачной вони в глазах слезится, мама несется вниз по пожарной лестнице, держа индейку перед собой на вытянутых руках, будто неразорвавшуюся гранату, выскакивает на улицу, мчится к мусорным бакам, пока я, высунувшись из окна, с восторгом изображаю, будто меня тошнит. Мы скромно поужинали консервированной зеленой фасолью, консервированной клюквой и коричневым рисом с жареным миндалем: “Наш вегетарианский социалистический День благодарения”, – шутила мама. Мы ничего особенного не планировали, потому что у мамы на работе горел какой-то проект; в следующем году, пообещала она (от смеха у нас уже болели животы, отчего-то испорченная индейка вызвала у нас приступ невероятного веселья), возьмем машину напрокат и съездим в Вермонт, к ее другу Джеду или же закажем столик в каком-нибудь шикарном ресторане вроде “Грамерси Таверн”. Только этого будущего не стало, и я отмечал алкогольно-чипсовый День благодарения перед теликом с Борисом.

– Что есть будем, Поттер? – спросил Борис, потирая живот.

– Чего? Ты есть хочешь?

Он покрутил туда-сюда ладонью: comme ci, comme ça[44].

– А ты?

– Не особо, – я изодрал себе все небо чипсами, и от сигарет меня уже мутило.

Внезапно Борис привскочил, завывая от смеха.

– Слушай, – сказал он, пнув меня, тыча в экран, – ты слышал?

– Что?

– Новостник. Поздравил с праздником своих детей. “Сволочь и Кейси”.

– Да брось, – Борис вечно путал на слух такие вот английские слова – получались иногда забавные, но чаще всего просто глупые слуховые малапропизмы.

– “Сволочь и Кейси”! Вот ведь, а? Ну ладно Кейси, но собственного ребенка в праздничной программе обозвать “Сволочью”?

– Да не говорил он этого.

– Ладно, ладно, ты у нас все знаешь, и что же он тогда сказал?

– Хрена ли я должен знать-то?

– Тогда чего ты со мной споришь? Почему ты все всегда лучше знаешь? Да что такое с вами, американцами? Как может такая тупорылая нация быть такой богатой и такой высокомерной? Американцы… кинозвезды… телезвезды… назовут детей Яблоками, Одеялами, Голубыми и Сволочами и еще хрен знает как.

– И это ты к чему?..

– Это я к тому, что у вас любая херь демократией называется. Насилие… жадность… тупость… но если это делают американцы, то все ок. Ну что, я не прав? Не прав?

– Вот ты никак не заткнешься, да?