Шапка Мономаха

На другой день две дружины, киевская и переяславская, врозь выступили к Чернигову. У брода через Десну соединились и к городу придвинулись вместе. Не встретив никакого препятствия, вошли в ворота Чернигова и вышли с другой стороны. Олег, услыхав, что на него идет сборная рать, не захотел, как Мономах, драться на стенах. Черниговцы, не любившие князя, рассказали, что он побежал со своей дружиной к Стародубу. Надеясь догнать его, Мономах и Святополк взбодрили войско, подстегнули коней.

Доскакали до речки Сновь, прошли ее вдоль до истоков и углубились в леса, мало чем отличные от недалеких дебрянских глухоманей. Вышли к другой речке, уткнулись в запертую крепость, опоясанную водяным рвом, ощеренную заборолами и готовую плеваться калеными стрелами. Олег засел в Стародубе, чьи укрепления были растянуты меньше черниговских и позволяли с небольшими силами выдержать осадное сидение.

С другого берега реки за войском, примеривавшимся к крепости, наблюдали из леса трое конных.

– Хорошо, – сказал отрок с длинными соломенными волосами, свисавшими из-под половецкой островерхой шапки. – Много воинов привели князья, в своих землях мало оставили. Степным людям открыт путь. Русы большой кровью и богатой добычей заплатят за гибель моего отца бека Итларя.

– Ну и кровожадные вы твари, степняки, – сплюнув, процедил черниговский дружинник Вахрамей Колыванович.

– Только дай дорваться до живого мяса, – поддакнул Мстиша.

– Сам князь Олег попросил быть кровожадными, – широко улыбнулся Итларевич, – чтобы наказать своих братьев. А вы почему напросились мне в провожатые? Знаю: князь сказал, у Колывановичей свои счеты с Киевом, пускай с тобой едут, зовут степь на Русь.

– Ладно, поехали, чего язык по ветру зря полоскать, – хмуро сказал Вахрамей.

Углубившись в лес, но не теряя из виду берег, они поскакали к Десне.

5

Половину ночи оттаскивали из-под стены града мертвых и раненых. До темноты стрелки Олега не позволяли приблизиться ко рву. Ошалев от жестокого дневного приступа, не видели белых тряпиц, наверченных на древки копий, не разбирали, кто лезет к стенам – дружинники или обозные холопы.

Стародуб был прочной крепостью, хотя и стоял в лесу, – половецкая волна накатывала и на здешние края, вынуждала укрепляться.

Поутру, объезжая с непокрытой головой тела убитых, сложенные в ряды, Мономах насчитал более полутора сотен. Холопы в стороне у леса копали длинную могилу – третью за месяц. Обозные попы ходили между мертвыми с кадилами, надрывно тянули заупокойную. Отдельной грудой навалили прихваченных по ошибке за рвом Олеговых дружинников, падавших со стен. Отроки, разозленные вчерашней бойней, уже приноровлялись к строительству метательного орудия, чтобы отправить трупы в город. Остановясь перед горой чужих мертвецов, Мономах велел позвать к ним попа и рыть яму.

Повернув затем к шатрам, он стал жалеть, что не позволили брату Олега смоленскому князю Давыду войти в город. С Давыдом под Стародуб приплыло с десяток мужей, усилиться такой дружиной Олег не сумел бы. Напротив, Давыд, известный боголюбец и примиритель, мог склонить брата к прекращению войны, уговорить, чтобы принял условия мира. Но зудевшая на строптивого Олега обида не давала поверить, будто он внемлет словам Писания, которыми пересыпал свои речи Давыд Святославич.

Предлагали смоленскому князю самому за брата согласиться на то, что в Чернигове Олегу больше не княжить, а сесть где-нибудь подальше, в глуши – в Муроме или, того лучше, в Рязани. И чтобы по иным поводам, кроме войны со степью, носа оттуда не казал. Давыд, даром что любому спору и междуусобию предпочитал молитву, встал намертво – не могу-де решать за брата. Хоть он и младший и паскудник немалый, а Бог каждому дал вольную волю, и брать грех на душу клятвой за другого, которую этот другой и переступить может, значит быть себе врагом. С тем и уплыл со своими дружинниками в Смоленск. На прощанье Владимир Всеволодич сказал ему:

– Каюсь и печалюсь, что из-за поганых пошел лить кровь брата, но иного выбора не имею. Не зла хочу братии своей и Руси, а добра.

Давыд обнял его.

– Кайся, но знай, что не сужу тебя. Если Олег не хочет мира и добра христианам, то и душа его на том свете, в вечной жизни, не увидит добра и мира. А так, через свою кровь, может, смирится.

Мономах ставил себя на место смоленского князя. Если б в Стародубе затворился не Олег, а Ростислав, что б сотворил он? Верно, один, без оружия и кольчуги пошел бы к воротам. А не открыли – полез бы на стену, закинув веревку. Обрезали б – голыми руками стал бы рыть землю под стеной. Только б дойти до брата и любым способом выправить ему голову, коли криво встала на плечах.