Шапка Мономаха

– Скорблю по ней сильно, но уповаю, что Господь взял ее в обители праведных. Для чего хочешь тревожить память о ней?

– Для того, чтоб не тревожила она меня.

Ратибор почти не мигая смотрел на князя, и тому показалось, что взгляд воеводы нехорош.

– О чем речешь, не понимаю, – хмурился Владимир Всеволодич. – Вижу, что не хмелен ты, но говоришь как в хмеле.

– Четыре дня хожу будто в хмеле – не от меда и вина, а от червя, угрызающего душу. – Взор воеводы вдруг сделался дик и болезнен. – Освободи душу мою, князь.

– Да чего хочешь, не возьму в толк! – почти вскрикнул Мономах, осердясь на боярина за нелепость.

– Не понимаешь? – будто растерянно переспросил Ратибор, качнувшись туловищем вперед. – Да ведь это я взял ее на ложе, прежде чем она стала твоей. Что смолчал ты тогда перед всеми и тем покрыл ее позор, не значит, будто ничего не было. Об этом хочу говорить!

Лицо князя перекосилось гримасой.

– Для чего? – страдая, выдавил он. – На это есть попы. Если хочешь покаяться…

– Хочу, чтобы сперва меня услышал ты, князь. – Ратибор привалился спиной и затылком к стене, прикрыл глаза. – Я привез Гиду на Русь, для тебя, но не хотел отдавать ее никому. Неведомая страна, чужие люди, иные обычаи – это страшило ее, и она покорилась мне. Мы были любовниками лишь несколько ночей. Потом она вышла за тебя и родила первенца. Я считал его своим сыном. Не твоим, слышишь, князь!..

– Гида была мне верной женой, – твердо произнес Владимир. – Не смей порочить ее передо мной, боярин. – И тише добавил: – Я все простил ей. Давно…

– Она была верна тебе, – кивнул воевода. – И не хотела слушать меня. Но кто знает… Если бы князь Всеволод не отослал меня тогда посадничать в Тьмутаракань… Верно, он догадывался… Когда через год я вернулся, она стала уже крепче камня.

– Отец подозревал об этом, – подтвердил Мономах. – Он говорил мне о тебе, но я не поверил и не придал значения.

– Когда она ушла от тебя в черницы, я проклял тебя, князь. Я ненавидел тебя до того и еще больше озлобился после. Я желал тебе смерти. Хотел твоего унижения, чтобы ты пал в ее глазах. Чтобы ты потерял все – свои грады, все имение, само княжение. Чтобы ты сидел на гноище, как тот Иов из Писания, и все презирали б тебя. Чтоб твоя слава сменилась бесчестьем и все отвергались бы тебя. Ведь ты хочешь быть хорош для всех, князь. Я думал, что показать тебя всем в ином обличье нетрудно. Я ошибся…

– Зачем все это говоришь мне, Ратибор? – в задумчивой печали спросил князь.

– Я понял, что во всем ошибался, – не слышал его воевода, – когда увидел ее в гробу. Я не испытывал к ней ничего. В груди ничто не шелохнулось. Смерть открыла мне, что я никогда не любил ее. Сначала была страсть, а потом желание мстить тебе, отняв ее. Я хотел мести и за то, что ты звал Мстислава своим сыном. Знаешь, князь, когда у меня не осталось сомнений, что он и вправду твой? Когда он прислал тебе в Смоленск письмо, чтобы ты не мстил Олегу и помирился с ним. Мой сын такого бы не написал… – Помолчав, боярин продолжил: – Ты был достоин ее любви, князь. А я нет. Это я хотел стравить тебя со степняками, когда в Переяславль приехали Итларь и Кытан. Я, а не Святополк, и я придумал заставить тебя убить их. Но ты повернул это к своей выгоде… Я хотел, чтобы ты завяз в войне с Олегом, но ты вновь вышел чистым и с прибылью. Тогда я втравил тебя в новую распрю. Это я сказал волынским боярам, будто ты сговорился с Ростиславичем отнять у Давыда и Святополка их города и земли. Они легко поверили. Как и тому, что отец Святополка убит по твоему приказу. Но и теперь ты оборачиваешь все дело к своей чести… Я устал бороться с тобой, князь. Я оклеветал тебя – теперь ты суди меня. Что присудишь, то приму. Изгонишь – навсегда покину Русь. Только жену мою и сыновей не тронь, они невиновны, и имение им оставь, чтобы не прозябали.

Ратибор поднял взгляд. Оба смотрели друг на друга глаза в глаза, ни один не отводил. Когда нестерпимой уже казалась воеводе эта приглядка, Мономах наконец произнес:

– Не буду тебя судить, боярин. Бог тебе судья.

– Ты прощаешь меня, князь?! – В вопросе Ратибора звучало изумление, смешанное едва не с досадой.

– В последние годы я столько прощал и уступал… – Мономах невольно вспомнил слова Гиды. – Ты испытанный воевода, Ратибор. Мстислав мой сын. Гида умерла. А клеветы не было.

– Как не было! – Боярина будто ужалили. – Думаешь, князь, я лгу и оговариваю себя?!

– Я не виню тебя во лжи, Ратибор, – устало проговорил Мономах. – Напротив… Ведь я хотел сесть на место Святополка. Я грезил, как стану великим князем и на киевском столе потружусь Богу и Руси много больше, чем сейчас. Ты сказал, что убить отца Святополка, князя Изяслава, велел я. Я не делал этого. Но его смерть открыла дорогу в Киев моему отцу и мне. И в душе я сказал тогда: слава Богу! Втайне я был доволен нелепой гибелью дяди, хотя и отдал ему должное… Потому не было клеветы, Ратибор. Я свой грех знаю…

Воевода в глубоком, молчаливом раздумье приблизился к двери и скрылся в сенях.