Шапка Мономаха

Огонь он заметил издалека. На пиру сидеть стало совсем тоскливо, и Добрыня исчез с княжьего веселья, как перед тем Янь Вышатич. Когда спешился на дворе, хоромы полыхали уже сильно. Пламя вылезало из нижних лопнувших слюдяных оконцев, лизало верхний ярус. Холопы жили в отдельно поставленной челядне. В доме мог быть лишь один человек.

Красное крыльцо терема густо объяло пламя. Не пройти было и через черный вход – рванув дверь, Добрыня едва не умылся дохнувшим в лицо огнем. Кто-то из челяди дал ему наконец топор. Медведь остановил другого холопа с двумя ведрами, опрокинул на себя воду, колкую от льда.

Коротким закрытым гульбищем терем соединялся с маленькой домовой церковью. Добрыня срубил дверь храма, перед алтарем нашел другую дверь и выломился на гульбище. С топором кинулся на запертый вход терема, вынес дверь и, прикрываясь рукавом, вошел в дымные сени.

Лестница только занималась огнем. Он поднялся наверх, плечом стал вышибать двери. Янь Вышатич стоял на коленях в изложне, наполненной дымом. Когда Добрыня вошел в клеть, треснуло от жара окно, пламя ворвалось внутрь. Боярин, хрипя, схватил икону и попытался оттолкнуть Медведя. Но сил уже не осталось. Старик, лишившись чувств, начал заваливаться. Добрыня поднял его на руки.

– Погоди, отец, это еще не смерть. Ты и теперь ее обманешь.

Он вынес боярина тем же путем во двор, положил на меховую полсть, расстеленную холопом.

– Жив? – спрыгнул с коня Иван Чудинович, посланный князем.

Двор наводнили дружинные отроки, вооруженные баграми для раскатки бревен. Засучив рукава и разгоняя бранью холопов, весело принялись за дело.

– Задохнулся малость, – ответил Добрыня. На лбу и бороде у него нависла седая бахрома от замерзшей влаги. – Ты вот что, боярин. Отправь отроков искать волховника.

– Что его искать. Он к князю прилип – не отлепишь.

– Говорю тебе – нет его с князем, – негромко рыкнул Медведь. – Знает, что искать его будут.

– Да на кой? – раздраженно бросил княж муж.

– Он поджег. Больше некому. Сперва в подклети запалил, потом подпер оба входа бревнами и добавил огня снаружи.

– Откуда так точно знаешь?

– Видел. Огонь из подклета шел.

– Я велю разыскать волхва, – кивнул Иван Чудинович.

Янь Вышатич, очнувшись, закашлял. Прибежавший за дружиной Нестор упал возле него в снег, бережно поднял голову боярина.

– Не оставляй нас, отец, – попросил он.

Старик перевел взгляд на Добрыню, хотел что-то сказать. Но только хрипнул горлом, а на глазах блеснули слезы.

25

Ясные краски образа золотились в теплом свете лампады. Икона – окно в горний мир, из которого в темную клеть души смотрят глаза Спаса. Судье, не имеющему греха, человеческая душа дороже всего, что есть на земле. Он хочет, чтобы и человек ценил свою душу так же…

В длинной исподней сорочице и враспояску князь стоял босиком перед образом.

– Премудрости наставник и смысла податель, неразумным учитель и нищим заступник! Утверди в разуме сердце мое. Владыка! Дай мне дар слова, устам моим не запрещай взывать к Тебе: милостивый, помилуй падшего!.. Пощади меня, Спасе, когда воссядешь судить дела мои, не осуждай меня на огонь вечный, не обличай яростью твоей…

Он упал на колени, затем грудью на пол.

– Преклонись душа моя и помысли о делах, содеянных тобой, и очистись слезами…

Встав, князь открыл дверь клети, кликнул гридина:

– Позови владыку.

Вместе с епископом Ефремом в горницу вплыло благовоние церковных воскурений. Князь подошел под благословение.

– Прости, владыко, что встречаю тебя в исподнем. Не имею хотения украшать тело одеждой, когда душа истерзана и кровоточит.

– Все в рубищах предстанем перед Христом на суде, – перекрестился епископ.

– Сядь, владыко, и выслушай.

Усадив Ефрема на лавку, князь поместился на низкой скамейке для ног. Запустил руки в спутанные кудри, опершись локтями о колени.

– Знаю, что я тленен, владыко, и годами немолод. Потому помышляю, как страшно впасть в руки Бога не покаявшимся и не устроившим мира в самом себе. А я с братом враждую! Тоскую о сыне моем, Изяславе, погибшем во вражде. Злую он себе честь добыл и душу ни за что сгубил. Меня ввел в позор и печаль, ненавистью к брату вооружил… До сих пор мне грудь теснит ледяная глыба – ненависть к Олегу. – Князь вдавил пальцы в грудь, будто хотел ногтями разорвать плоть, как рубаху.

– Борись, князь. Все это от наущения сатаны.

– Борюсь, владыко. Силы Господь дает. А то б и не знал, как мне Олега простить… А простить надо. Надо, отче! – с усилием вытолкнулись слова, словно камень вышел из груди. – Иначе и мне не простится… Я же – человек. Грешнее всех людей. Мой грех – война с братом. Не нужно было начинать ее. Мои вины – и половецкие рати давешним летом, и смерть Изяслава, и злоба Олега… Прочти, владыко.

Владимир протянул руку и взял со скрыни трубку пергамена, еще не скрепленного печатью.