Шапка Мономаха

– Лакомый пирог предлагаешь, – зачарованный грезами волхва сказал Олег. – Да Новгород велик, не сумею взять его своей дружиной. Что на это скажешь, кудесник? Ворожбой дружину не расплодишь.

– И ворожба, княже, сгодится. Говорил же я тебе – передо мной откроются ворота любого града. Ты не верил, а теперь сидишь в Ростове, который взял без боя.

– Знаю твою ворожбу, – усмехнулся князь. – Пообещал ростовским язычникам, что я церкви разрушу и попов повыгоню? Пустыми словами бросаешься, волхв! Не боишься, что, не дождавшись обещанного, ростовцы спалят тебе бороду?

– Боги через меня помогут тебе сесть в Новгороде, тогда и исполнишь обещанное, – убежденно сказал Беловолод. – А малостью дружины не смущайся, княже. У тебя только половина войска, другую половину приведет полоцкий князь Всеслав.

– Старому волчине еще снится новгородская земля? – хмыкнул Олег. – Или пустит по старому следу молодых волков? А как делиться будем после?

– Гони от себя этого мухомора, князь!

От ободверины отлип боярин Иванко Чудинович, отдал Олегу свиток пергамена с вислой свинцовой печатью.

– Из Новгорода грамота. От Мстислава. – Он зло покосился на волхва. – А ну брысь из палат, поганка. В советчики к князю не лезь.

Чародей не двинулся с места, только пристукнул об пол горбылем-посохом.

– Оставь его, Янко, – попросил князь, разворачивая послание. – Он услаждает мой слух.

– Помнится, князь, – хмурился боярин, – для услаждения словесами ты завел себе купленного чернеца.

– Хочу многого, многим и обзавожусь, – отрубил Олег Святославич.

Прочтя грамоту, он тихо засмеялся.

– Крестник велит мне идти обратно в Муром, а в чужой земле не сидеть. Смел Мстислав, как и его брат младший. Грозит мне своей дружиной.

– Щенячье тявканье, – пренебрег волхв.

– Щенок не прост. Только не пойму, что за хитрость он затеял. Послушай, что дальше пишет, – обратился князь к боярину и стал читать: – Хочу послать к моему отцу и просить за тебя, чтобы вы помирились и не был отец мстителем тебе. А брату моему суд Божий пришел, и я на тебя зла за него не держу. Человек – душа и плоть; душу спасаем, а плоть не в нашей воле. Не диво, что на войне погибают. И цари, и лучшие мужи в бою уязвимы, и жизнь отдают. Не думай, будто ничего уже нельзя исправить между тобой и отцом. Богу все возможно, если захочешь. А если и не захочешь сейчас, я все равно напишу отцу и буду мирить вас… Борзости-то у щенка прибавилось, с тех пор как он кусал меня за палец. Кажется, недавно еще слюни пускал, а теперь меня поучать взялся.

– Научи, княже, отрока уважать старших, – посоветовал волхв. – А хитрость его невелика. Засыплет тебе глаза шелухой слов, зальет в уши сладкой водицы и заманит в Мономаховы сети. Остерегись, княже.

– А если не хитрость это? – предположил Иванко Чудинович. – Вдруг и впрямь отрок смиряется?

– Если не хитрость, то глупость, – возразил Беловолод, стукнув деревяшкой об пол. – Мономах же не так глуп и неразумие сына применит себе на пользу.

– Смиряется, говоришь? – сощурился Олег. – Поверю в его смирение, когда он отдаст мне Новгород!

…Еще Рождество не пришло, а сугробов намело почти до пояса. Русские холода повергали Ярослава в ужас. Даже смотреть в окно на трескучее и скрипящее торжество ледяной смерти было страшно. Но воля брата гнала прочь из теплых хором, из натопленных сельских изб, заставляла взрыхлять собой снега, увязать в белых полях и злиться на ворон, кружащих вверху черными каркающими демонами. Воля брата была тверже самого толстого льда. И такой же холодной.

Олег Святославич готовился встречать заратившуюся новгородскую дружину. Воевать зимой он сперва не решался, зато узнал, что Мстиславу стужа не помеха. От Ростова через Шернский лес к речке Медведице, поперек которой легла незримая граница новгородской земли, отправился сторожевой отряд. Вел сторожу Ярослав, изнывающий от зимней тоски и ратной обузы, свалившейся на плечи. Вдоль Медведицы и Тверцы проложили глубокие тропы разъезды, и два разъезда отправились к Зубцову погосту на Волге. В ожидании вестей от них Ярослав уныло глядел в окно на весело барахтающихся в снегу сельских мальцов, на румяных баб, статно несущих на плечах коромысла. Страстно хотелось наперекор страху повторить подвиг отрочат – нырнуть с кровли головой в сугроб, вынырнуть и радостно хохотать. Но такие подвиги только смердам годятся, князю положено думать об иных.

Ярослав думал. И днем думал, у печи, и в глубоких сумерках, решившись выйти со двора. Небо вызвездило, и было не так темно. Брехали псы, заслышав его шаги. Он думал о том, что обещался взять в жены незнакомую деву – обещал перед лицом смерти, а значит, и перед Богом. А как выполнить обет, если та девица – все равно что иголка в стогу. К тому же язычница. На здешних язычников он насмотрелся в Ростове. Более дикого праздника, чем принесение жертв исполинскому идолу Велеса в Чудском конце, никогда не видал. А в городской церкви обозначено крестом в полу место, где погребен епископ, убитый ими четверть века назад. Страшные, не обжитые духом истины края…