Шантаж

Теперь что у нас здесь? Тёмная фигура начала подыматься и тыкать ножиком в окружающее пространство. Но получила от принца пяткой по спине. Как говаривал ходжа Насреддин: отсутствие жёсткого носка в сапоге — большое достоинство. Ибо в мягком сапоге бить приходиться пяткой. А сила удара этой частью тела — значительно слабее. Личный опыт неоднократно битого ногами в разной обуви мудрого бухарца, вполне подтверждается пинательной деятельностью торка — голой пяткой насмерть бьют только каратисты и страусы. А отнюдь не степные принцы. Хотя теперь это значение не имеет: подошли Ноготок с секирой и Николай с факелом. И что ж это у нас тут по двору на четвереньках ползает? Ножичком тыкает, слова разные говорит?

— Гостимил!? Ты чего?!

— Ты! Вы! Они! Он! Он, гадина поганская! Я — со двора, а он сразу! Убью паскуду! И изменщицу в куски посеку! И хрену этому хрен на куски порежу! Чтоб на чужих жён не залазил!

К этому моменту Сухан приволок свой трофей. Всё правильно: баба, тащат за волосы. Сухан сбил её возле нас на колени. Я сдвинул с её лица несколько сползший платок. Баба как баба. Миленькая.

— Гостимил, чем она тебе так дорога?

— Здрава будь, соседка. Как чем? Морда эта конячья меня обесчестил, с женой моей баловался-развратничал, достоинство моё мужеское порушил. За прелюбодеяние — смерть в законе. И в божеском, и в человеческом. Убью обоих!

— «Обоих» — кого?

— Подханка твоего мерзкого! И жену-изменщицу! В куски порежу… Э… А где она? Жена-то?

Я оглянулся. У крыльца зимней избы скромно стояла хозяйка. В аккуратно повязанном платочке, в обычной своей длинной рубахе, прижав к груди, по исконно-посконному женскому обычаю, кулаки. Каких-то следов только что закончившегося нашего с ней… общения отсюда, с двадцати шагов — не видно. Даже запах льняного масла… сюда не доносится.

Многие славные дела за мной есть. Многие таланты мною явлены. Немало чем перед народом русским хвастать можно. Но есть у меня талант, коим я не хвастаю, не бахвалюся. А талант таков: ни в той жизни, ни этой не было случая, чтобы какой муж меня на его жене против мой воли застукал. Уж и не знаю почему, откуда свойство моё такое, а вот есть оно. Не единожды бывало, что уж вот — должны меня на горячем-то поймати, ан нет. Бывало, что ходит иной, чует… но — «не пойман — не вор». Бывает, и от других знает, и по сле дам разумеет, и ушами слышал… — а сам не видал.

Иное дело — так бывало, что я сам ловился. Ибо сии два случая, с посадником и с Гостимилом, показали мне силу стыда мужей обманутых. И деяния их, от того проистекающие. По закону божескому и человеческому, по обычаю да правилам здешним — будто бешеные они становятся. А взбесившийся, хоть зверь, хоть человек, сути вокруг себя не разумеет. Будто больной становится, глупеет. А уж дурака-то обратать — сам бог велел.

— Твоя жена мне всю ночь помогала Акима выхаживать. Воду таскала, повязки меняла. Только прилегла — а тут ты орёшь.

— Как это? Постой, а тут тогда кто? С этим торком? В летней избе… Там же постеля моя супружеская…

— Да сдвинули мы твою постель. Чистое взяли. Буду я ещё на чужом кувыркаться. Мшеди-деди… (Чарджи успокаивает санитарно-гигиенические опасения хозяина).

— Постой. Но я же видел… Ну, слышал. Как ты с бабой… Как она всё охала да ахала. Так это получается…

— Ой, Гостимилушка, ой, люди добрые! Не губите, не позорьте, свёкру моему не сказывайте! Как узнают-то свёкр со свекровкою, как зачнут меня, бедную, мучити. Бить-обижать, поедом поедать…

Э, а персонаж, вроде, знакомый. «Мыла Марусенька белые ножки»… Застыдилась, но не сильно. А вот огласки…

— Так что ж это получается? Я пришёл, в избу заглянул и слышу… Балуются. На моей постели. Я ж летом в том доме живу. Ну, думаю, моя-то курва… Обозлился, хвать что под руку попало, метла там была, и бить…

— Тебе, уюз коюн (баран шелудивый), повезло. Три раза. Первый, что я был без оружия. Второй, что там было темно, и в драке я не смог сразу найти свой пояс с саблей и кинжалом. И третий — что боярич Иван прибежал сюда, когда я уже решил убивать тебя насмерть.