Шанс, в котором нет правил [черновик]

Своды хрустнули, как яйцо. Ёсицунэ услышал несколько тихих вскриков за раздвинутыми на палец-на два ставнями, и начал яростно топтать череп, пока не вбил в грязь и желтовато-белые зубы, и черные волосы.

— Это не бог! — проорал он вымершей деревне.

Несколько фусума со стуком захлопнулись.

Бесполезно, — подумал Ёсицунэ, ковыляя обратно к сараю. Мы проходим над ними, как вода над придонными камнями. Течение времени несет нас, а они остаются на месте. Сменяются государи, возвышаются и падают древние роды — а для них не меняется ничего.

Может быть, это отчасти и хорошо… потому что менялось бы к худшему. Но думать об этом «хорошо» — почти невыносимо.

Что ж. Я спрашивал богов, стоит ли мне жить — я получил свой ответ. Стоит. Чтобы отвести беду от всех, и от этих людей тоже.

— Собираемся! — крикнул он.

За ночь снег подтаял и просел. Там, где вчера было навалено выше пояса, сугробы съежились, достигая теперь чуть выше колен — и обозначилась тропа, где снег просел еще сильнее. Кроме того, прихваченный утренним морозцем, этот снег неплохо держал.

Настало время покинуть горы Ёсино.

Выходя из деревни, Ёсицунэ, шедший во главе отряда, увидел прямо на дороге ворох каких-то серых и коричневых тряпок. Его сердце приостановилось: женщина. Та самая, вчерашняя.

Не нужно было переворачивать тело, чтобы понять, кто убил ее. Деревенские не посмели бы сделать этого сами.

У Ёсицунэ опустились плечи.

— Может, оно и к лучшему, — Нэноо кашлянул за спиной. — Уж так она тосковала, бедная…

Рядом с телом на снегу были выведены прутиком знаки. Ёсицунэ подошел поближе, чтобы прочесть их.

«Я уничтожу твою судьбу!»

Что ж, по крайней мере, он будет преследовать меня, а не мучить деревню…

— Посмотрим, — процедил сквозь зубы Судья.

А про себя подумал — ты ж еще не знаешь моей судьбы, мальчик. И я ее не знаю. Мою старую жизнь сломал не ты и даже не брат. Это сделал я сам. А то, что будет дальше, нельзя сломать — его пока не существует.

Где-то совсем рядом, еще невидимый, звенел под снегом ручей. Ёсицунэ осторожно поднял тяжелое, уже закоченевшее тело — и положил его в стороне от тропы. Свежим снегом омыл лицо и руки. Если бы не спрятанная за пазухой маска Самбасо — он сам счел бы невероятными события прошлой ночи.

Ветер поддерживал на ходу, подталкивал в спину. Женщина осталась позади, на обочине. Ее убил демон, но погубили — люди, крестьяне, которым проще было платить ненужными жизнями за защиту, монахи и воюющие, из-за которых крестьянам даже в этой глуши нужна была защита. Люди… Деревянная маска пригрелась за пазухой и словно исчезла. Демоны — это пустяки, демоны имеют только ту власть, что им согласны дать. «Люди тоже», — сказала маска. Да, Сын Лисицы, люди тоже.

Судьбы нет, и нужно идти воевать дальше.

Глава 15. Пуще неволи

Тепер Еней убрався в пекло,

Прийшов зовсім на інший світ;

Там все поблідло і поблекло,

Нема ні місяця, ні звізд,

Там тілько тумани великі,

Там чутні жалобнії крики,

Там мука грішним не мала,

Еней з Сівіллою гляділи,

Якії муки тут терпіли,

Якая кара всім була.

Вряд ли Мандарин бы в это поверил, но источник его неприятностей о нем и думать забыл. Ближе к полуночи вспомнил бы обязательно, а пока что — выпустил из виду. Тянулась куда-то нитка, шевелился в воде садок с пойманной рыбешкой, ну и ладно. Придет время вытащить — вытащим, а пока пусть дышит себе. Не годится такой подход для охоты, тем более королевской, неправильное это отношение, неспортивное — но Кошелев, во-первых, сроду спортсменом не был, в человеческую свою пору охоты не понимал, да и старшим не научился. А во-вторых, усвоил отношение своего мастера, Аркадия Петровича Волкова: ноблесс, мать его, оближ, но и только. Правда, в отличие от патрона — все-таки родившегося в совсем другие времена — Кошелев не мог убивать просто так, без всякого смысла, ради пустой условности, от которой пока не получалось избавиться. Но у него был свой способ. Что делать, если смысла нет? Сочинить его.

Вот он и брал молодых. Небездарных, незлых, не ожесточившихся. Состоящих из «не». Запомнивших правильные вещи и даже способных писать о них с воодушевлением, но не более.