Шанхайский цирк Квина

Он очнулся на тротуаре, с забинтованным ухом, а Квин стоял над ним. Он хотел сказать Квину, что никто не виноват. Ни она в том, что трогала его там, где принцесса трогает тебя, если любит. Ни он в том, что вынул глаз, потому что любил ее, — он не хотел, чтобы за столом что-то случилось. Некого винить. Все это произошло из-за любви.

Большой Гоби подумал обо всем, что хотел сказать, но из него вылетали все те же глупые слова.

Извини.

Извини, Квин.

Извини.

Извини, пожалуйста.

Он пытался сказать что-то еще, но не мог, он заикался и все повторял одно и то же. И потом Квин повернулся к нему.

Придержи язык, сказал он.

Большой Гоби закрыл глаза. Он замолчал, потому что и раньше слышал такой голос. Таким голосом говорили кок на грузовом корабле, медсестра в армии и водитель автобуса, когда взял билет и разрывал его.

Просто взял его, вот так, и разорвал, и ему плевать, что ты совсем одинок и тебе некуда идти без билета.

Это было неправильно. Большой Гоби знал, что это неправильно. Квин ему был как брат, но даже Квин разозлился, потому что Гоби никогда не мог сказать того, что хотел, никогда не мог никому открыть свое сердце и любить людей так, как ему хотелось, трогать их так, как ему хотелось, без всяких жутких происшествий. Может быть, если бы он давно рассказал Квину о несчастном случае с бригадиром и тунцом, сейчас Квин понял бы. Но тогда он ему не сказал, а теперь слишком поздно. Все пошло не так, и некого винить, но теперь уже слишком поздно.

Придержи язык.

Большой Гоби закрыл глаза. Это были последние слова, которые причинят ему боль, потому что когда они достигли его сознания, за ними захлопнулись ворота — дворцовые ворота, что никогда не откроются вновь. Он пытался жить в странном и пугающем мире, он пытался называть его глупым, он пытался притворяться, что может жить так же, как все другие. Но его жесты были всегда неуклюжи, игра — неискусна, он был шутом с серьезным лицом, фигляром без улыбки. Хотя он был добр и одинок, как всякий клоун, в конце представления никто не засмеялся.

И вот он идет вслед за Квином, за братом, по этой улице — или по той улице из прошлого, по мистическим потерянным городам — Шанхаю и Токио, и может найти там отца или мать, сам того не зная, и отвечать на вопросы, которых никто не слышит, потому что мечта погибла, потому что жившее в нем дитя скрылось в таинственном, недоступном королевстве, где нет места ни боли, ни оскорблениям, а на деле — в тихом дворце, где принц, посаженный в одиночную камеру, забыв о грусти и надежде, терпеливо ждет смерти.

   Каждое утро, когда Большой Гоби входил в гостиную и усаживался, сложив руки на животе, чтобы так и просидеть неподвижно целый день, между ними происходил один и тот же разговор.

Как ухо, Гобс?

Ухо хорошо.

Повязка не давит?

Повязка хорошо.

Слушай, ну прости меня за то, что я разговаривал с тобой таким тоном. Я не хотел. Я просто разозлился, потому что это случилось в заведении Мамы.

Злость хорошо. Эта Мама хорошо. То, что случилось, хорошо.

Квин кивал сам себе и шел на кухню, или прогуляться, или обратно в спальню — пристально смотреть в пол. Он знал, что ему обязательно нужно прорваться к Большому Гоби, стряхнуть с него оцепенение. В конце концов, не зная, поможет ли это, он решил взять Гоби на встречу с гангстером Кикути-Лотманом.

Впоследствии этот вечер с Кикути-Лотманом в плавучем доме напомнит ему о другой встрече в плавучем доме, о которой Мама не сочла нужным упомянуть в своем первом разговоре с Квином и которая произошла в Шанхае за восемь лет до ее приезда, в тот вечер, когда убеждения барона Кикути окончательно сформировались и он согласился поставлять планы Генштаба Имперской Армии обаятельному мужу своей бывшей любовницы, человеку по имени Квин.

Одно воспоминание, совсем маленькое.

Вскоре их будет гораздо больше, потому что Квин, сам того не подозревая, подбирался все ближе к центру агентурной сети, получившей свое кодовое название от события в жизни загадочного Аджара, — к тайной сети, которая свела его отца и генерала, и священника-иезуита и Мейв, и Мию, и Маму, и через них — многих других в драме любви и отчаяния столь мрачной и грандиозной, что тридцатью годами спустя ее тень, точно шлейф, повлекла за собой убийства и самоубийства, появление новой бодхисатвы Каннон и самые величественные похороны в Азии со смерти Кубла-хана.

И все только потому, что Квин хотел помочь Большому Гоби и, стараясь помочь, познакомил его с тем, кому суждено было стать его убийцей.

Незадолго до полуночи они шли вдоль канала на задворках суси-ресторана — и тут из тени вышел молодой японец с автоматом в руках. На нем был темный деловой костюм, он был коротко пострижен, но Квин все равно не узнал бы его без фальшивых усов и бакенбард. Японец ткнул автоматом в переулок и зашагал, бесстрастно гоня их перед собой.