Шанхайский цирк Квина

Эй, Квин. Что это еще такое? Я же телевизор смотрю.

Что смотришь?

Не знаю. Что-то.

Ты же несколько дней с места не двинулся.

Разве?

Ну-ка, слушай, Гобс, трубка разладилась еще вчера. Изображения-то нет, а тебе хоть бы что. В телевизоре один шум и помехи.

Ну, тогда, наверное, именно это я и смотрю.

Плохо, Гобс. Скажи, что тебя беспокоит.

Ничего.

Ну, давай, выкладывай.

Это обязательно?

Да.

Большой Гоби сцепил руки. Он крутил пальцами, будто мыл их и вытирал.

Вот в чем дело. Я больше не могу нормально думать.

А почему?

Все перемешалось, вот в чем дело.

Почему?

Потому что все изменилось. В смысле, вся моя жизнь раньше была простая и понятная. У меня было немного, но что-то было, и это было чертовски важно, но теперь это ушло, в смысле, просто ушло, и все. Как это можно потерять то, что раньше было для тебя целой жизнью?

А может, нет, Гобс, может, ты не потерял это. Что это было?

Большой Гоби заново вымыл руки. Он почесал вмятину на плече.

Зачем тебе это?

Потому что я о тебе забочусь.

Я знаю, знаю, что заботишься, я знаю, что поэтому ты и хочешь знать, но какая разница, если все равно сделать ничего нельзя? Я в смысле, о некоторых вещах трудно говорить.

О каких, Гобс?

Ну, ты знаешь, о чем я, разве нет, я в смысле, ты же знаешь меня, мне не надо об этом громко объявлять.

Хорошо. Это телевизор, да?

Конечно.

Сейчас ты его смотришь меньше, чем раньше.

Меньше? Меньше? Он вообще ничего не значит, вот что он значит. Все эти годы — и вот это просто ушло, будто его никогда и не было. А ведь это была моя семья, Квин, мой дом и мои друзья, и, знаешь, все-все. Это был просто я сам, как я есть, а теперь ничего не осталось.

А вдруг это не так?

Но это так, в смысле, я знаю, что это так. Я смотрю в телевизор и ничегошеньки не чувствую. В смысле, я помню, что я раньше чувствовал, и все. Я раньше думал, что жить без него не могу, а теперь мне все равно — совсем. Это меня пугает. Как это такие вещи могут просто исчезнуть? Как это ты можешь просто их потерять — и все?

Я уверен, что это невозможно. Вместо этого случаются новые вещи. Приходит что-то новое. Что у тебя нового, Гобс?

Ты знаешь. Наверняка ты сам знаешь.

Скажи мне.

Хорошо, я скажу тебе, я скажу тебе завтра.

Нет, сейчас.

Прямо сейчас?

Да.

Так просто взять и сказать?

Так просто взять и сказать.

Хорошо, Квин. Я тебе прямо так и скажу.

Ну?

Сиськи.

Что?

Сиськи. Я не могу ни о чем думать, кроме сисек. Я смотрю в телевизор и вижу сиськи. Картинка исчезает, а я все еще вижу сиськи. Когда я пытаюсь заснуть, я думаю о сиськах — и мне не спится. Я думаю о сиськах, когда пытаюсь есть, и глупая еда не естся. В смысле, я знаю, что в той ночи для тебя не было ничего особенного, знаю, но это была особенная ночь — для меня, и мне сейчас очень плохо. Это сводит меня с ума.

Большой Гоби вымыл и вытер руки. Он утонул в кресле. Квин вспомнил о баре в Иокогаме, о том, как Большой Гоби маршировал, удаляясь от цветных огоньков музыкального автомата, за пожилой жирной шлюхой, за покрытой шрамами шлюхой-адмиралом, которая командовала флотами японских боевых кораблей во время войны и с тех пор перебывала капитаном половины грузовых судов в мире.

Слушай, сказал Квин, я знаю одно место, там, говорят, лучшие в Азии девочки. Как насчет этого?

Где?

Прямо здесь.

В Токио?

Именно.

Вроде дворца?

Вот-вот.

С принцессой?

Она будет принцессой. Можешь не сомневаться.

Когда?

Сегодня. Прямо сейчас.

Правда?

Конечно. Переодевайся, и пойдем.

Переодеваться?

Большой Гоби посмотрел на себя. На нем были только плавки.

Зачем он надел плавки? Он пытался вспомнить. Это все потому, что он был в них той ночью. Он спешил покинуть берег, на котором скучно было плавать, чтобы попасть на другой берег, с тату-салонами, с музыкой и с сиськами. Он так торопился, что даже не переоделся и в таком виде вошел в тот бар в Иокогаме.

Босой. Без рубашки. В плавках.

Со спасательным жилетом на плече.

Но пожилая жирная адмиральша, стоявшая в свете цветных огоньков, не посмеялась над ним. За свою долгую карьеру она потопила столько военных кораблей и видела столько потерпевших кораблекрушение моряков, что не удивилась, увидев, что в дверь, спотыкаясь, ухмыляясь, сжимая в руке спасательный жилет, входит мужчина, раздетый почти догола.

Большой Гоби застенчиво улыбнулся.

Извини, Квин, я сейчас переоденусь. Я же тебе говорил, что ни о чем другом не мог думать.

   Они прошли по пустырю, где босоногие мальчишки в белых пижамах били ребром ладони по стволам деревьев.

Зачем они это делают, Квин?

Это карате, они тренируются. Попробуй-ка поколоти рукой по стволу годика три-четыре, и у тебя будут мозоли в дюйм толщиной. Поколоти-ка рукой о бочонок с песком еще три-четыре годика, и все пальцы станут одной длины.

Зачем?

Чтобы рука была как мотыга.

Большой Гоби посмотрел на свои руки. Он увидел женщину, которая несла филе курицы, завернутое в широкие древесные стружки. Почему они не завернут их в бумагу? Девушки в коротких юбочках шли на работу, а мужчины с полотенцами на шее возвращались с работы, побывав в публичной бане. Почему они не моются дома? Почему девушки не ходят на работу по утрам?