Шаляпин подавлен и глубоко оскорблен, он пишет Теляковскому о намерении не возвращаться более в Россию. В. Дорошевич иронизировал по поводу «политической неопределенности» артиста: «Шаляпин хочет иметь успех. Какой когда можно. В 1905 году он желает иметь один успех. В 1911 году желает иметь другой. Конечно, это тоже „политика“. А каких он политических убеждений? Это все равно, что есть суп из курицы и думать: какого цвета у нее были перья? Кому это интересно? Г. Шаляпин напрасно тревожится. Немного лавровишневых капель отличное средство и против этой мании преследования, и против маленькой мании величия… Только когда пьешь лавровишневые капли, не надо говорить: За республику! Теперь не время».
Со злорадным восторгом откликнулась на «инцидент» черносотенная пресса. «Мы счастливы, что в сердце первого певца России проснулась русская совесть и любовь к родине, — писала газета „Южный богатырь“ 19 февраля 1911 года. — Многие лета новому
К травле Шаляпина хотели подключить и Горького. Он писал Е. П. Пешковой 24 января 1911 года:
«Выходка дурака Шаляпина просто раздавила меня — так это по-холопски гнусно! Ты только представь себе: гений на коленях перед мерзавцем и убийцей! Третий день получаю из России и разных городов заграницы газетные вырезки… Любит этот гнилой русский человек мерзость подчеркнуть».
28 февраля 1911 года Шаляпин пишет Иоле в Москву путаное и сумбурное письмо:
«Хотя мне и делают всякие козни и заставляют насильно быть „политиком“, однако я по-прежнему знаю, что люблю и понимаю только мое дорогое искусство. <…> Что же это за страна такая и что за люди? Нет, это ужасно и из такой страны надо бежать без оглядки. Конечно, это задача очень трудная и особенно из-за детей, но что же делать? Думаю, что, поселившись во Франции, мы так же сумеем воспитать и образовать моих дорогих ненаглядных малышей, а главное, я смею думать, что они меньше рискуют испортиться, чем опять-таки между собственными компатриотами… Прошу тебя, милый друг мой Полина, подумать хорошенько об этом и не только ничего не строить в деревне на Волге, но постараться по возможности избавиться от всего и даже от дома, чтобы ликвидировать всякие сношения с милой Россией… Этот последний месяц до такой степени разочаровал меня в жизни, что у меня совершенно пропала охота что-нибудь делать. Думаю я только о том, что жить в России становится для меня совершенно невозможным. Не дай Бог какое-нибудь волнение — меня убьют. Мои враги и завистники, с одной стороны, и полные, круглые идиоты и фанатики, безрассудно считающие меня каким-то изменником Азефом — с другой, — поставили меня, наконец, в такую позицию, какую именно желали мои ненавистники, — Россия хотя и родина моя, хотя я и люблю ее, однако жизнь среди русской интеллигенции в последнее время становится просто невозможной, всякая личность, носящая жилет и галстух, уже считает себя интеллигентом и судит и рядит как ей угодно».
Подобные панические настроения звучат и в письмах В. А. Теляковскому, М. Ф. Волькенштейну. Слух о намерении певца покинуть Россию просочился в печать и породил новый поток обвинений и выдуманных сенсаций.