Шагреневая кожа

– Вы хотите быть герцогиней? – продолжал я, вдохновляемый каким-то бешенством, вспыхнувшим у меня в сердце от этого ее движения. – Вы без ума от титулов и почестей? Что ж, только позвольте мне любить вас, велите моему перу выводить строки, а голосу моему звучать для вас одной, будьте тайной основой моей жизни, моей звездою! Согласитесь быть моей супругой только при условии, если я стану министром, пэром Франции, герцогом… Я сделаюсь всем, чем только вы хотите.

– Недаром вы обучались у хорошего адвоката, – сказала она с улыбкой, – в ваших речах есть жар.

– За тобой настоящее, – воскликнул я, – за мной будущее! Я теряю только женщину, ты же теряешь имя и семью. Время чревато местью за меня: тебе оно принесет безобразие и одинокую смерть, мне – славу.

– Благодарю за красноречивое заключение, – сказала она, едва удерживая зевок и всем своим существом выказывая желание больше меня не видеть.

Эти слова заставили меня умолкнуть. Я выразил во взгляде свою ненависть к ней и убежал. Мне нужно было забыть Феодору, образумиться, вернуться к трудовому уединению – или умереть. И вот я поставил перед собой огромную задачу: я решил закончить свои произведения. Две недели не сходил я с мансарды и ночи напролет проводил за работой. Несмотря на все свое мужество, вдохновляемое отчаянием, работал я с трудом, порывами. Муза покидала меня. Я не мог отогнать от себя блестящий и насмешливый призрак Феодоры. Каждая моя мысль сопровождалась другой, болезненной мыслью, неким желанием, мучительным, как упреки совести. Я подражал отшельникам из Фиваиды. Правда, я не молился, как они, но, как они, жил в пустыне; вместо того чтобы рыть пещеры, я рылся у себя в душе. Я готов был опоясать себе чресла поясом с шипами, чтобы физической болью укротить душевную боль.

Однажды вечером ко мне вошла Полина.

– Вы губите себя, – умоляющим голосом сказала она. – Вам нужно гулять, встречаться с друзьями.

– Ах, Полина, ваше пророчество сбывается! Феодора убивает меня, я хочу умереть. Жизнь для меня невыносима.

– Разве одна только женщина на свете? – улыбаясь, спросила она. – Зачем вы вечно себя мучаете? Ведь жизнь и так коротка.

Я устремил на Полину невидящий взгляд. Она оставила меня одного. Я не заметил, как она ушла, я слышал ее голос, но не улавливал смысла ее слов. Вскоре после этого я собрался отнести рукопись к моему литературному подрядчику. Поглощенный страстью, я не думал о том, каким образом я живу без денег, я знал только, что четырехсот пятидесяти франков, которые я должен был получить, хватит на расплату с долгами; итак, я отправился за гонораром и встретил Растиньяка, – он нашел, что я изменился, похудел.

– Из какой ты вышел больницы? – спросил он.

– Эта женщина убивает меня, – отвечал я. – Ни презирать ее, ни забыть я не могу.

– Лучше уж убей ее, тогда ты, может быть, перестанешь о ней мечтать! – смеясь, воскликнул он.

– Я об этом думал, – признался я. – Иной раз я тешил душу мыслью о преступлении, насилии или убийстве, или о том и о другом зараз, но я убедился, что не способен на это. Графиня – очаровательное чудовище, она будет умолять о помиловании, а ведь не всякий из нас Отелло.

– Она такая же, как все женщины, которые нам недоступны, – прервал меня Растиньяк.

– Я схожу с ума! – вскричал я. – По временам я слышу, как безумие воет у меня в мозгу. Мысли мои – словно призраки: они танцуют предо мной, и я не могу их схватить. Я предпочту умереть, чем влачить такую жизнь. Поэтому я добросовестно ищу наилучшего средства прекратить эту борьбу. Дело уже не в Феодоре живой, в Феодоре из предместья Сент-Оноре, а в моей Феодоре, которая вот здесь! – сказал я, ударяя себя по лбу. – Какого ты мнения об опиуме?

– Что ты! Страшные мучения, – отвечал Растиньяк.

– А угарный газ?

– Гадость!

– А Сена?

– И сети и морг очень уж грязны.

– Выстрел из пистолета?