Шагреневая кожа

Я рассказал ей о своих жертвах, описал ей свою жизнь – не так, как описываю ее сегодня тебе, не в пьяном виде, а в благородном опьянении сердца. Моя страсть изливалась в пламенных словах, в сердечных движениях, с тех пор позабытых мною, которых не могли бы воспроизвести ни искусство, ни память. То не было лишенное жара повествование об отвергнутой любви: моя любовь во всей своей силе и во всей красоте своего упования подсказала мне слова, которые отражают целую жизнь, повторяя вопли истерзанной души. Умирающий на поле сражения произносит так последние свои молитвы. Она заплакала. Я умолк. Боже правый! Ее слезы были плодом искусственного волнения, которое можно пережить в театре, заплатив за билет пять франков; я имел успех хорошего актера.

– Если бы я знала… – сказала она.

– Не договаривайте! – воскликнул я. – Пока я еще люблю достаточно сильно, чтобы убить вас…

Она схватилась было за шнур сонетки. Я рассмеялся.

– Звать ни к чему, – продолжал я. – Я не помешаю вам мирно кончить дни свои. Убивать вас – значило бы плохо понимать голос ненависти! Не бойтесь насилия: я провел у вашей постели всю ночь и не…

– Как!.. – воскликнула она, покраснев. Но после первого движения, которым она была обязана стыдливости, свойственной каждой женщине, даже самой бесчувственной, она смерила меня презрительным взглядом и сказала: – Вам, вероятно, было очень холодно!

– Вы думаете, для меня так драгоценна ваша красота? – сказал я, угадывая волновавшие ее мысли. – Ваше лицо для меня – обетование души, еще более прекрасной, чем ваше тело. Ведь мужчины, которые видят в женщине только женщину, каждый вечер могут покупать одалисок, достойных сераля, и за недорогую цену наслаждаться их ласками… Но я был честолюбив, сердце к сердцу хотел я жить с вами, а сердца-то у вас и нет! Теперь я это знаю. Я убил бы мужчину, которому вы отдались бы. Но нет, ведь его вы любили бы, смерть его, может быть, причинила бы вам горе… Как я страдаю! – вскричал я.

– Если подобное обещание способно вас утешить, – сказала она весело, – могу вас уверить, что я не буду принадлежать никому…

– Вы оскорбляете самого Бога и будете за это наказаны! – прервал я. – Придет день, когда вам станут невыносимы и шум и луч света; лежа на диване, осужденная жить как бы в могиле, вы почувствуете неслыханную боль. Будете искать причину этой медленной беспощадной пытки, – вспомните тогда о горестях, которые вы столь щедро разбрасывали на своем пути! Посеяв всюду проклятия, взамен вы обретете ненависть. Мы собственные свои судьи, палачи на службе у справедливости, которая царит на земле и которая выше суда людского и ниже суда Божьего.

– Ах, какая же я, наверно, злодейка, – со смехом сказала она, – что не полюбила вас! Но моя ли то вина? Да, я не люблю вас. Вы мужчина, этим все сказано. Я нахожу счастье в своем одиночестве, – к чему же менять свою свободу, если хотите, эгоистическую, на жизнь рабыни? Брак – таинство, в котором мы приобщаемся только к огорчениям. Да и дети – это скука. Разве я честно не предупреждала вас, каков мой характер? Зачем вы не удовольствовались моей дружбой? Я бы хотела иметь возможность исцелить те раны, которые я нанесла вам, не догадавшись подсчитать ваши экю. Я ценю величие ваших жертв, но ведь ничем иным, кроме любви, нельзя отплатить за ваше самопожертвование, за вашу деликатность, а я люблю вас так мало, что вся эта сцена мне неприятна – и только.

– Простите, я чувствую, как я смешон, – мягко сказал я, не в силах удержать слезы. – Я так люблю вас, – продолжал я, – что с наслаждением слушаю жестокие ваши слова. О, всей кровью своей готов я засвидетельствовать свою любовь!

– Все мужчины более или менее искусно произносят эти классические фразы, – возразила она, по-прежнему со смехом. – Но, по-видимому, очень трудно умереть у наших ног, ибо я всюду встречаю этих здравствующих покойников… Уже полночь, позвольте мне лечь спать.

– А через два часа вы воскликнете: «Боже мой!» – сказал я.

– Третьего дня… Да… – сказала она. – Я тогда подумала о своем маклере: я забыла ему сказать, чтобы пятипроцентную ренту он обменял на трехпроцентную, а ведь днем трехпроцентная упала.

В моих глазах сверкнула ярость. О, преступление иной раз может стать поэмой, я это понял! Пылкие объяснения были для нее привычны, и она, разумеется, уже забыла мои слова и слезы.

– А вы бы вышли замуж за пэра Франции? – спросил я холодно.

– Пожалуй, если б он был герцогом.

Я взял шляпу и поклонился.

– Позвольте проводить вас до дверей, – сказала она с убийственной иронией в тоне, в жесте, в наклоне головы.

– Сударыня…

– Да, сударь?..

– Больше я не увижу вас.

– Надеюсь, – сказала она, высокомерно кивнув головой.