Сфинкс

Соседи Гарета сидели в одной из кабинок, Зоя устроилась рядом с ними. Я поставил выпивку на стол и опустился напротив, не без удовольствия отметив, что они выглядели в этом зале не менее чужеродно, чем я. До странности разномастная группа — их объединяло только то, что все они нелегально жили в одном доме в Харлесдене, полуиндустриальном, совсем не привлекательном районе на северо-западной окраине Лондона. Тесно прижатые друг к другу однотипные викторианские домики приютились на одной стороне тупика и были предназначены к сносу, пока полтора года назад их самовольно не заняли Гарет и его друзья. Несмотря на мое неодобрение, я не мог не восхищаться энергией, с какой они взялись за ремонт здания: чистили древнюю, ведущую под улицу канализацию, освобождали от мусора сад на заднем дворе, меняли в окнах разбитые стекла.

— Великолепно, дружище, — заметил Дэннис. — Несмотря на все это буйство, сумел донести напитки в целости и сохранности.

В свои сорок лет он был активным членом международной марксистской группы и балансировал на грани шизофрении. Страстно любил литературу, а когда не читал Ницше, работал букмекером. Рядом с ним сидел Филипп, низенький дородный француз с длинными волосами, приехавший в Лондон, чтобы не служить в армии. По крайней мере так говорил Изабелле Гарет. Брат наверняка подцепил уклониста от призыва на каком-нибудь митинге анархистов.

Третьим соседом был небольшого роста тридцатилетний ирландец по имени Фрэнсис. Его прямые рыжие волосы гладкими прядями спускались до талии. Подбородок украшала козлиная бородка, а на голове вечно торчала круглая вышитая шапочка. Всем обликом он очень напоминал трудолюбивого садового гнома.

— Спасибо, Оливер, вы настоящий джентльмен, — пробормотал он с мягким южным ирландским акцентом, потянувшись за выпивкой. — Вас не забудут.

Мимо прошествовала высокая эффектная блондинка с пышными формами, в брюках со множеством молний, колечек и заклепок, словно для садомазохистского сеанса, и в сетчатой майке. Ее колеблющиеся груди и большие, с пирсингом соски были ясно видны. Все трое мужчин застыли, не донеся стаканы до рта.

— Вы посмотрите! — восхищенно ахнул Фрэнсис. — Ангел в аду! И я знаю мужчину, который освободит его от ужасного проклятия.

— Валяй! — хмыкнул Филипп и осторожно пригубил пиво. — Только вот вид у этих хипповых девах, будто у них в промежности зубы. Я бы побоялся за свое мужское достоинство.

Дэннис повернулся к Фрэнсису.

— Разве не ясно? Опошление тела есть противный красоте акт, и тем не менее это опошление превращается в фетиш, а затем в субкультуру со своими принципами творения красоты. Протест, приводящий к поражению протестующего. Это петля. Вся история — сплошная петля.

— Господи, Дэннис, не сомневаюсь, ты и в постели та еще модернистская штучка. — Фрэнсис посмотрел на меня. — А вас, Оливер, эта птичка зацепила? Зашевелилось в брюках?

— Фрэнсис! Человек только что овдовел! Койка его не интересует! — вспыхнул Дэннис. — Извините, Оливер, мои товарищи даже в лучшие времена не отличаются душевной чуткостью. Фрэнсис не хотел вас обидеть.

— Никаких обид, — ответил я, понимая, что единственный способ пережить этот вечер — надраться до чертиков.

— Оставьте беднягу в покое! — рассердилась Зоя. — Неужели не понимаете: у него не только слуховой, но и культурный шок. — Она взглянула на меня и озорно улыбнулась. — Не бойтесь, девушки здесь не кусаются, если вы их хорошенько не попросите.

К счастью, свет начал гаснуть, прервав мое дальнейшее унижение. На сцену вышел ведущий, и зал немедленно взорвался восторженным свистом.

— «Элиенэйтед пайлотс»! — выкрикнул он в микрофон название группы.

Дэннис поднялся на ноги. Его лицо в свете люминесцентных ламп было бледным, как у мертвеца.

— Товарищи, войскам пора на парад! — торжественно объявил он и стал пробираться к сцене.

Мы все последовали за ним, кроме Фрэнсиса, который воспользовался случаем и допил оставшееся пиво.

Из темной глубины сцены послышалась барабанная дробь, затем звон тарелок.

Подвижный луч прожектора следовал за моим братом, заливая его бело-голубым светом, и от этого он стал похож на испанскую средневековую статую. Обнаженный торс с каскадом бледных ребер напоминал стиральную доску, на груди кровоточило нарисованное сердце. Подпоясанные ремнем в заклепках кожаные брюки сидели низко на бедрах. Гарет закрыл глаза и запрокинул голову набок. На лоб ему съехал венец из пластмассовой колючей проволоки, по щекам катились капли искусственной крови. В руке он, словно скипетр, держал микрофон. Он поднял вверх мускулистые руки, как на распятии. Меня поразил явный религиозный намек его позы — видно, влияние матери не пропало даром. Гарет выглядел худым, но не истощенным. И у меня, несмотря ни на что, зародилась надежда, что тревоги Зои напрасны.