Сфинкс

Наняв скромное помещение на Замковой улице, может быть, потому, что жил здесь с Батрани, поручение которого он исполнил, помолившись на могиле его матери во Флоренции, — Ян начал размышлять, что теперь делать и как жить дальше?

До сих пор его целью было само искусство; теперь открывалась вторая сторона, темная сторона вопроса: применение искусства к жизни, согласование их. Принести себя в жертву для материального благополучия, превратить вдохновение в хлеб? Представив себе, как в этом искании заработка придется не раз отречься от искусства, топтать мысль и унижаться до бездушных эскизов, художник дрожал и возмущался. Полный жизни, таланта, сил, он чувствовал, что может творить, выразить свои мысли; но в стране, которую предоставила ему судьба, как было воспользоваться талантом? Кто сумеет оценить его? Кто вознаградит его сочувствием? Времена Станиславовских пособий кончились, весь край был объят борьбой; картина и творение искусства были ничтожны и ничего не значили перед лицом решающихся ныне судеб народа. Что оставалось художнику? Ждать и страдать.

Да, но и жить надо было.

Поэтому Ян принужден был выйти из состояния бесчувствия, шевельнуться и поискать денег.

Многого ему стоила неподходящая и унизительная работа, которую ему предлагали; все-таки он нашел в себе необходимое мужество и в гордости открыл средство стать ниже, но не загрязниться. Он работал рукой, без души, горько улыбаясь, над стенной живописью, вынужденный в течение нескольких недель заниматься этим; его никто не знал.

Он не умел просить, хлопотать, заискивать; не знал, что ему делать.

Ходил как помешанный. Свежая утрата в лице матери, итальянские воспоминания, вид семейства Батрани — все это проникало в него насквозь, приводило в отчаяние, равнодушие, бесчувствие.

Наконец, собрав достаточно денег, открыл художественную мастерскую на Замковой улице и поместил в газете объявление в несколько строк о приезде художника, ученика Баччиарелли, возвращающегося из Италии. Звание ученика Баччиарелли ему продиктовали по дружбе, так как, по его мнению, решительно не было чем хвастать; но у нас, благодаря иностранной фамилии, Баччиарелли пользуется большей известностью, чем Смуглевич, Чехович и Лексыцкий.

Это объявление, появившееся в газете несколько раз, соблазнило многочисленных дворян, съехавшихся тогда на праздник св. Георгия.

В квартиру художника, открытую для всех, сбежалась толпа. Его большие картины, привезенные из Рима, его копии, артистически исполненные, Рафаэля и Доминикино, которых не постыдились бы сильный Гвиццарди из Болоньи или Микеле Микели флорентийский, обращали на себя внимание даже профанов.

Но едва не разорвалось сердце у художника, привыкшего к жителям Рима и Флоренции, которые почти без понимания искусства, без культуры умеют так удачно судить о творениях художников, так безапелляционно произносят решения, — когда он наслушался мнений и суждений своей родной публики.

Наше избранное общество гораздо ниже стояло в понимании и оценке красоты, в понимании цели художника, в оценке его значения, чем итальянские ляццарони.

Выслушивая замечания, вопросы, восторги своих соплеменников, Ян омертвел.

— У нас, — промолвил про себя печально, — не стоит быть художником. Это самоубийство; это значит добровольно бросить себя на растерзание диким животным в цирке, которые терзают тебя не чувствуя, что в тебе жив дух Божий, святое вдохновение.

После этого опыта будущее предстало перед Яном в еще более мрачных красках. Надо было возвращаться в Италию или писать для себя без надежды на понимание, на должную оценку; но чем и как жить? Не было даже перед кем излить свои страдания и поделиться ими. Лучшее общество, к которому он привык за границей, здесь отталкивало его как ремесленника; с низшими, которые не могли его понять, он не мог дружить.

Тех дней, в течение которых, сидя за занавеской, иногда за дверью или тут же на глазах публики он слушал мнения о своих работах, хватило ему на десятилетия мучений. Это были пророческие голоса будущего. Лицо у него изменилось, глаза впали, щеки втянулись. А еды едва хватало. В последний день, уже потеряв надежду продать что-либо из своих работ, он сидел задумавшись и в отчаянии, когда перед домом остановилась чья-то карета.

Лакеи прибежали вперед, сообщили о приезде большого барина, который вошел важно в шляпе на голове, в пальто, с руками в карманах и направился прямо к картинам. Ян тоже не встал его встретить.

Граф смерил его взглядом и, потягивая носом, вернулся к рассмотрению картин, перебегая от одной к другой посоловевшими глазами.

Смерть Адониса, тема, несколько раз разработанная разными итальянскими школами, картина, писанная с Анджиолины, была лучшей работой Яна. Все согласны были, что она стоит величайших похвал. Анджиолина была здесь идеализирована и представлена еще более красивой. Для Адониса позировал красивейший из римлян. Чудный пейзаж окружал эту пару: милый, гармоничный, золотистый колорит, легкий и верный рисунок приводили в восторг.