Сфинкс

Пока в Яне происходят эти крупные, но незаметные изменения, Мариетта напрасно обдает, разгорячает юношу своим взглядом, в котором каждый, кроме добряка Батрани, прочел бы огненную страсть.

Кроме страха, никаких других ощущений не вызывает в нем этот странный взгляд, коего силы, огня, нежности и мелькающей в нем надежды он даже не понимает. Напрасно Мария заводит разговоры, он ей отвечает отдельными словами, спрашивает приказаний, не решаясь поднять глаза.

— Это он! Это второй он! — шепчет тихо женщина, с нетерпением тормоша свое платье. — Как он сдержан! Как равнодушен! О, как странно, как чудесно он его напоминает! Но я, по крайней мере, смотрю на него, вижу его еще каждый день. Я обманываю себя, в мечтах мне кажется, что он меня опять любит, хоть на мгновение. Почему же нельзя ничем пробудить его для жизни? Дитя ли он еще настолько или уже так остыл? О, нет, глаза показывают, что он уже думает, но не обо мне, но не для меня!

Шел третий год пребывания у Батрани. Ян усердно работал, понимая учителя, и знал, сколько ему еще самому недостает. Кто знает, что он несовершенен, тот наверно на пути к совершенствованию. Пока человек видит впереди громадные, синие пространства бесконечности, до тех пор идет; когда тесная стена отгородит его от мира, он отступает, мельчает и переходит в состояние агонии. Ян видел перед собой бесконечные пути; он понимал, сколько требуется знания, труда, самопожертвования, чтобы стать великим мастером и творить. Для творца не должно быть ничего тайного, ничего чуждого. И шелуха предмета — форма, и внутренний дух, дающий форме выражение и сияние внутреннего света, и жизнь во всех ее проявлениях, начиная с исчезающих огоньков и кончая громадными чудовищами, и человек физический и духовный, его история, его лицо, какое создает климат, род, обычаи, цивилизация, индивидуальность, характер, — все должен изучить и узнать художник. Великой загадкой всей жизни является для него связь между телом и духом, причины проявления формы и мысли; он учится читать иероглифы веков и писать при помощи их так, чтоб его понимали. Он должен мыслить как философ, а творить как природа; каждое его творение должно быть долго обдумываемо, но быстро воспроизведено. Две истины: истина прозы, созданная для глаз толпы, и истина идеальная должны в нем сталкиваться и взаимно уравновешиваться.

Вероятно потому прежние великие художники были не только живописцами, но и учеными в полном смысле этого слова, как бессмертный Леонардо, творец Вечери. В самом деле, чего только не должен знать мастер?..

Теперь перейдем к сердцу: сколько нужно знания его, сколько нужно знания человеческой природы, чтобы дать выражение лицу и соответственное движение телу. А когда все уже понято, исследовано и продумано, сколько надо труда, чтобы подчинить мысли собственную руку, чтобы она послушно, скоро и сильно изображала в целом то, что задумает и создаст голова!

Эту громадную науку, науку духа и материи, видел перед собой Ян и не содрогнулся; она его влекла к себе своим объемом, как солнце притягивает миры. Только пыль бессильно рассеивается в небесном пространстве; все то, что живет, вращается и приближается к цели, соединяется с чем-нибудь столь же живым, как оно.

Мы не будем больше показывать вам Яна в этой печальной борьбе; ведь кто пожелал бы смотреть на эту картину? Надо бы изобразить тысячи деталей, когда даже целое так мало касается людей. Эта история души столь ничтожна в глазах толпы, предпочитающей историю преступника столь безразличной для них, но так поучительной жизни художника!

Для Батрани этот неожиданный ученик явился небесным даром. Это поймет всякий, кто нашел, наконец, возможность излить долго хранимые в тайне, но дорогие для него думы в сердце и душу, скрытые для них со всей симпатией. Иногда проходили вечера в изображении яркими красками прекрасной Флоренции, которую он видел всегда как живую своими скучающими влажными глазами, Флоренцию с ее церквями, дворцами, садами, с кампаниле и кропильницей, со статуями и со всем громадным богатством, какое оставили после себя Медичи словно во искупление преступлений. Ян увлекался этими образами, а в душе взывал как израильтяне в пустыне, обращавшие взоры к обетованной земле: Италия и Рим! Взывал и сам себе отвечал: может быть, когда-нибудь… Может быть, никогда туда не придем! К чему пригодится бедняку этот напрасный крик Тантала, воззвание, которое летит и умирает нерасслышанное нигде, даже в небе!