Сфера влияния

Он резко замолчал; он слишком много сказал, ему хотелось ударить самого себя за свою болтливость. Он нарушил одно из главных правил полицейской процедуры, которое гласило, что следует избегать каких-либо персональных обвинений в ходе следствия. Уязвленный собственной бестактностью и тупостью, он теперь изо всех сил старался продемонстрировать, какой он сообразительный и умный парень, — ругал он себя на чем свет стоит. Н-да, ход коня оказался чрезвычайно неудачным; это была слишком наглая и самоуверенная вылазка в неизвестную страну. Как бы то ни было, игра коня не пошла. Ему следовало бы быть более внимательным и постепенным в своих действиях.

Она все еще молчала, только выжидающе смотрела на него своими блестящими глазами. Он взял один из камней и удивился, что тот оказался совсем не таким легким, как он думал. Его холодная гладкость приятно отозвалась в горячей влажной ладони.

С его стороны это было нечестно, несмотря на то что в сказанном могла быть доля правды. А может, он вообще не ошибался. Даже если он не сомневался в том, что ей было известно про этот дом и что она уже бывала в нем, он не смог бы этого доказать, и, что бы она ни сделала, в этом было не больше криминала, чем в поступках самого Жан-Клода. Они оба были жертвами довольно странной судьбы, которую они разделили, и это касалось только их.

— Мой муж мертв, — вдруг произнесла она, в ее холодном, спокойном голосе чувствовались нотки ненависти, — а вы сидите тут, довольный собой, и рассказываете мне о том, что в его смерти виновата только я. Постарайтесь спрятать внутри себя собственную тупость и невежество. Вы ровным счетом ничего не понимаете. Вы проявили свою слабость и узколобость, так же как и во всех других своих делах.

Других? Каких других, хотел бы он знать.

— Когда я в первый раз увидела вас в Амстердаме, я подумала, что у вас есть интеллигентность и ум и что вы способны чувствовать и понимать. Теперь я вижу, что вы точно такой же, как все остальные полицейские. Грубый, недалекий, твердолобый, с прямолинейными жалкими мыслишками. Убирайтесь с глаз моих. Отправляйтесь в Страсбург как хотите, хоть пешком. Я не собираюсь выслушивать такого дурака, как вы, старающегося оправдать себя за счет других.

Он сидел спокойно и с улыбкой смотрел на женщину. «Все это вздор, моя дорогая, но если тебе от этого легче — пожалуйста», — думал он.

Несколько секунд она стояла, с презрением глядя на него, потом резко развернулась и вышла из комнаты, гулко захлопнув за собой дверь. Он слышал ее торопливые шаги по лестнице, она остановилась прямо над его головой, в той злополучной комнате, где прогремели два смертельных выстрела. Ему было жаль ее, но он ничего не мог поделать; он был абсолютно бессилен на протяжении всей этой нелепой истории, поэтому он просто мысленно составлял подробный рапорт о случившемся. В Амстердаме его наверняка будут расспрашивать обо всем очень подробно. Читать его будет не так-то просто, но это и не важно; главное — там отражены факты. Хайнц Штоссель в Кельне должен выполнить более важную и изнурительную работу. С тех пор как произошло печальное событие, Маршалы более никого не заботили — главным предметом переживаний и скорби стала юная немецкая продавщица, которая была счастлива от того, что ей выпала возможность выступить на карнавале в замечательном костюме, в котором она выглядела красивейшей девушкой в мире. Маршал не оставил в этом мире незавершенных дел, возможно, именно это стало причиной того, что он застрелился? Возможно, он смог сделать это в припадке пессимизма. А она захотела уйти с ним, она предложила это, она даже требовала этого, и Маршал уступил ей. Для него было чрезвычайно важно, что она не захотела покинуть его.

А что касается Анн-Мари… Ему было слышно, как она спускалась по ступенькам к двери следующей комнаты, чтобы осмотреть ее и собрать печальные свидетельства измены, оставленные Жан-Клодом. Потом он услышал, как хлопнула другая дверь и стукнули уличные ворота. Ну-ну. С этим он ничего поделать не мог!

После всего этого его размышления оказались совершенно бесполезными, точно все звенья цепи событий, совокупность которых привела к кульминации — двойной смерти, — теперь не имели значения. Он сам был одним из звеньев этой цепи, и его действия послужили своего рода провокацией. Он ничего не понимал, ему просто не дали возможности что-либо понять, но это было слабым утешением — это мучило его. Он должен был понять тогда, в Инсбруке, но искрящийся снег на склонах гор, абсолютно свежий пьянящий воздух, скорость и красота юных лыжниц — все это настолько ошеломило его, что он потерял способность ясно соображать.

«Я самый настоящий тяжелый на подъем житель равнин, — сказал он себе, — мне все это было не по зубам, я был напрочь выбит из колеи».