Сфера

Лицо Бейли разъехалось в улыбке — он ужасно забавлялся:

— Мэй, твоя работа не под угрозой. Ты здесь навсегда. И Энни тоже. Мне жаль, если ты хоть на секунду подумала иначе. Мы на веки вечные не хотим расставаться с вами обеими.

— Это очень приятно слышать. Спасибо, — сказала Мэй, но сердце у нее загрохотало сильнее.

Он улыбнулся, кивнул — мол, какое счастье, какое облегчение, что это мы уладили.

— Но вся история многому нас учит, правда?

Вопрос как будто риторический, но Мэй тоже кивнула, молча.

— Мэй, когда хороши секреты?

Мэй поразмыслила.

— Когда они берегут чужие чувства.

— Например?

— Ну, — растерялась она, — скажем, ты знаешь, что бойфренд твоей подруги ей изменяет, но…

— Что? Ты подруге не говоришь?

— Ладно. Плохой пример.

— Мэй, ты довольна, когда друзья что-то от тебя скрывают?

Мэй вспомнила россыпь мелкого вранья, которое она скормила Энни. Вранья не просто сказанного, но напечатанного, вранья вечного и неопровержимого.

— Нет. Но я понимаю, если они считают нужным скрывать.

— Интересно. Можешь вспомнить, как ты радовалась, когда твой друг что-то от тебя скрыл?

Мэй не смогла.

— Навскидку не могу. — Ее замутило.

— Ладно, — сказал Бейли. — Мы пока не можем придумать удачных секретов между друзьями. Перейдем к семьям. Хороши в семье секреты? Говоря теоретически, случалось ли тебе подумать: «Я знаю, где это хранить! В секрете от близких»?

Мэй подумала обо всем, что, вероятно, скрывают от нее родители, — многочисленные унижения, которые принесла с собой отцовская болезнь.

— Нет, — сказала она.

— У вас в семье секретов нет?

— Вообще-то, — сказала Мэй, — я не знаю. Но явно есть вещи, о которых родителям сообщать не станешь.

— А родители хотят их знать?

— Может быть.

— То есть ты лишаешь родителей того, чего они хотят. Это хорошо?

— Нет. Но, возможно, так лучше для всех.

— Для тебя так лучше. Для того, кто хранит секрет. Хорошо бы скрывать от родителей мрачные тайны. Или это секрет о твоем замечательном подвиге? И знание принесет родителям столько счастья, что сердце не выдержит?

Мэй рассмеялась:

— Нет. Секрет хранишь, потому что тебе стыдно или неохота рассказывать им, как ты налажал. Это понятно.

— Но мы оба согласны, что они хотели бы знать.

— Да.

— А они имеют право знать?

— Наверное.

— Ладно. То есть мы оба понимаем, что в идеальном мире ты не делаешь ничего такого, о чем стыдно рассказать родителям?

— Конечно. Но есть и такое, чего они могут не понять.

— Потому что сами никогда не были сыновьями и дочерями?

— Нет. Но…

— Мэй, среди твоих друзей или родни есть геи?

— Конечно.

— Ты знаешь, сколь иной была жизнь геев до того, как они стали выходить из шкафов?

— Имею представление.

Бейли встал и вернулся к сервизу. Подлил чаю себе и Мэй, снова сел.

— Я вот не уверен. Я из того поколения, которое из шкафа выходило очень трудно. Мой брат гей, и он признался родным в двадцать четыре года. А до того эта тайна чуть его не убила. Гнила в нем, как опухоль, с каждым днем росла. Но почему он решил, что это надо скрывать? Когда он сказал родителям, они и глазом не моргнули. Он нафантазировал целую драму — завеса секретности, тяжкое бремя великой тайны. А с исторической точки зрения беда отчасти в том, что это скрывают и другие люди. Выход из шкафа был труден, пока не вышли миллионы. Но тогда все сильно упростилось, согласна? Когда миллионы мужчин и женщин вышли из шкафа, гомосексуальность стала не загадочным якобы извращением, а мейнстримным жизненным выбором. Ты следишь за моей мыслью?

— Да. Но…

— И я готов доказать, что в любой стране, где геев до сих пор преследуют, можно мгновенно переменить ситуацию, если все геи и лесбиянки выйдут из шкафа публично и разом. Тогда их гонители и те, кто молчаливо поддерживает репрессии, поймут, что они преследуют минимум десять процентов населения — в том числе своих сыновей, дочерей, соседей, друзей или даже родителей. И такая политика тут же станет неприемлемой. Преследование геев или любого другого меньшинства возможно только по причине секретности.

— Ладно. Под таким углом я об этом не думала.

— Это ничего, — удовлетворенно сказал он и глотнул чаю. Пальцем отер верхнюю губу. — Итак, мы обсудили пагубность секретов в семье и между друзьями, роль секретности в преследованиях крупных групп населения. Продолжим наши поиски сфер, где политика секретности полезна. Скажем, собственно политика? Ты считаешь, президент должен что-то скрывать от людей, которыми управляет?

— Нет, но наверняка чего-то нам знать нельзя. Хотя бы ради национальной безопасности.

Он улыбнулся, явно довольный, что она дала ожидаемый ответ.

— Да ну? Помнишь, как некто Джулиан Ассанж обнародовал несколько миллионов страниц секретных американских документов?

— Я читала.

— Ну, поначалу власти ужасно расстроились, да и СМИ, по большей части, тоже. Многие считали, что это серьезнейшее нарушение безопасности, явная, непосредственная угроза нашим женщинам и мужчинам в солдатской форме, здесь и за рубежом. Но припомни, пострадал ли из-за этой публикации хоть один солдат?

— Я не знаю.