Сфагнум

— Уберите женщину, — еще раз распорядился санитар. Та закрыла своим телом калитку, не давая вынести больного.

— Баб Люб, ну пожалуйста! — попросил Шульга. — Ну вы хотя бы не начинайте!

— Так куда везете его? В Глуск? — поинтересовался Хомяк.

— Нет. В Бобруйск.

— Почему в Бобруйск? — Шульга об этом городе слышал только пришедшие из интернета шутки.

— Там морг лучше, — объяснил санитар. — Боксы современные, инструмент.

— А если выживет? — все не мог поверить в смерть Серого Хомяк. — После укола?

— А если выживет, в Бобруйске больница тоже есть. Хотя надежды мало. Я говорю — не выживет, Семуха говорит — не выживет. Значит, не выживет. А жаль. Молодой еще, — последнее было сказано без всякой интонации, чтобы никто не заподозрил, что медику действительно жаль. Кажется, душевность тут трактовалась как непрофессионализм и обывательство.

— Телефон бы какой дали! — попросил Шульга. — Чтобы знать, куда звонить.

— Мы вам не справка, — оборвал санитар, — звоните по справке в Бобруйск и узнавайте. Но в общем, тут звонить нечего. Глядите, синюшность на губах. Дыхание затрудненное. Гипоксия. Взяли бы телефончик брата. Он и венки продаст, и место на кладбище выбьет: тут важно, чтобы высоко было. Чтоб не подтапливало. Тут болота кругом. И еще хорошо, чтобы деревьев не росло рядом. Деревья корнями знаете что с захоронениями делают?

Он отодвинул бедром бабу Любу, которая уже плакала обильно и беззвучно, как по сыну, и помог водителю загрузить носилки с Серым в машину. В последний раз мелькнул посеревший профиль Серого: его брови были вскинуты домиком, а неживой рот приоткрыт.

— Ну так мы с вами? — попробовал впрыгнуть в машину Шульга.

— Нет. Только родственникам можно. По паспорту, — категорически отказал санитар. — И тело мы вам не выдадим после вскрытия. Только родственники. По паспорту. А то каждый будет приходить и трупы забирать, согласитесь? Так вот, говорю, два ведра соляры, и не тянет! Впрыск весь перебрали, так она еще и масло начала жрать!

Хлопнули двери УАЗа. Машина рванула с места, смешно поблескивая слабой синей мигалкой. Баба Люба взмахнула рукой, прощаясь с парнем, обкашивавшим ей траву возле дома. Она повернулась к Шульге с Хомяком.

— Пачэму прыяцеля сваево не зашчышчали? Пачэму атдали?

— Баба Люба, его врачи посмотрят, — объяснил Шульга. — Если смогут — вылечат.

— Эта не горад! — вскрикнула женщина. — Тут лечацца дома! Сами! А у бальницэ умирают! Дом — штоб лячыцца, бальница — штоб умираць!

Баба Люба вытерла слезы рукавом и молча потопала в свою хату. Ее молчание было пронзительней причитаний. Шульга с Хомяком впервые за все время остались один на один: два недолюбливающих друг друга человека, которых Серый, неумный Серый, мечтатель Серый, Серый, у которого всех разговоров было — про Брюса Ли и про Шаолинь, — сбивал в одну кодлу. Чувствуя, как стремительно исчезают темы для разговора, оба уселись по разные стороны той лавки, на которой еще совсем недавно лежал их товарищ.

— Красавице бы этой, с Октябрьского, пером на плечах «СУКА» вырезать, как когда зек с зоны приходит и видит, что жена другому дала, — напряженно произнес Хомяк.

На самом деле ему хотелось сказать: «Что ж ты, Шуля, такой умный, а Серого вон укатали, и ничего ты не поделал?»

— Так а хули теперь мстить? — равнодушно сплюнул Шульга. — Он выщипывал своей голой ступней пырей под лавкой. — Нам бы лучше подумать, как дальше быть. Где деньги искать. Должок за нами.

На самом деле Шульга думал: «Шел бы ты отсюда на хуй, Хомяк. Никакая мы с тобой не шобла. Вот когда Серый был — мы одной бражкой были. Все трое. А теперь — долг вроде один, а дел у нас с тобой общих нету».

— Просто жалко, что блядь эта еще толпу мужиков дыркой своей со свету сживет, — объяснился Хомяк, но словил неверящий взгляд Шульги, который действительно сомневался в том, что Хомяку может быть жалко каких бы то ни было людей. — Ну и плюс, может, если ей волосы поджечь, она бы Серого вернула, — добавил Хомяк.

— Серого не вернешь, — Шульга все рвал и рвал траву, обжигаясь крапивой и находя удовольствие в этом остром жжении. — Не вернешь Серого. Серого не вернешь. Если б можно было, баба Люба сказала бы. А эту — что копти, что вари: она только плакать будет и еще убедит, что не причем. Растрогает. И в кровать утянет.

— Может, можно Серого спасти? — спросил Хомяк, который действительно хотел спасти Серого. — Может, в Глуск поехать, свечку в церкви поставить? Чтоб свечка эта колдовство сняла?

— Нет, Хомяк, — травы под лавкой не осталось, и Шульга ковырял ступней землю, ломая ногти на пальцах. — Свечки за мертвых ставят. Если ее за живого поставить, то он только умрет быстрей. Не слышал, что ли, «за упокой»? Это если хочешь, чтоб бабка, например, твоя, когда лежит, помирает, кряхтит, просит, чтоб быстрей уже — вот тогда надо в церковь. Поставил свечку «за упокой» и все: на небесах бабка. Ножки свесила, улыбается.