Сезанн. Жизнь

Так, спустя месяц после закрытия ретроспективы 1907 года, предложение было отвергнуто. Расчет времени был безупречен, а исход – предсказуем, ибо коварный змей месье Бенедит формально был прав: посмертный дар Кайботта включал пять картин Сезанна (из коих в 1896 году неблагодарное начальство скрепя сердце отобрало две). Бенедит собственноручно проставил их цену, сведя ее к десятой доле оценочной стоимости работ Дега, Писсарро и Сислея, не говоря уже о Мане, Моне и Ренуаре. Иными словами, месье Бенедит имел четкую позицию в отношении таланта и творчества Сезанна задолго до того, как переступил порог Жа-де-Буффана. Настенный Сезанн или внестенный – в музее ему делать нечего.

Большинство настенных росписей было изъято в 1912 году, когда Гранель начал предлагать их парижским торговцам, правда, в 1919 году Роджер Фрай, к своей большой радости, обнаружил в доме портрет (голову) Амперера и еще две другие головы в натуральную величину, чудом оставшиеся на месте; примечательно, что никто из обитателей дома толком не знал, кто такой Сезанн, а садовник вообще никогда о нем не слышал. По свидетельству Фрая, местные вспоминали его с трудом – как старика, у которого не все дома, un vieux monsieur qui n’était pas net{114}.

Однако перед изъятием «свирепый» Луи Огюст Сезанн попался на глаза «свирепому» валлийцу Огастесу Джону. Многие годы спустя он рассказал об этом портрете американскому коллекционеру Джону Куинну, и тот, не раздумывая, его купил. Куинн признал портрет «вещью весьма благородной» и в свое время выгодно его перепродал{115}. В 1968 году он был приобретен лондонской Национальной галереей. Свирепая или благородная, это вещь, безусловно, любопытная – и уже некая декларация. «Le papa», – сказал Сезанн просто, с грубоватой нежностью, показывая его тридцать лет спустя своему молодому другу Жоашиму Гаске{116}. Le papa тут весь как на ладони: непреклонный как скала в океане жизни, распираемый внутренней силой. Ему за шестьдесят, но здоровья ему не занимать. Его наряд, особенно кепка с козырьком, чем-то похож на военное обмундирование, только помятое, как у бравого солдата Швейка. Восседает на стуле, уткнувшись в газету. Руки-варежки. Согласно канонам парадного портрета – и, пожалуй, до известной степени ему это даже нравится, – отец художника демонстрирует свою bella figura[12]. Несмотря на привычно афишируемое je-m’en-foutisme[13], Луи Огюст не был безразличен к своему внешнему виду. На нем своеобразный головной убор, крой и фасон которого – его собственное изобретение. Козырек так сильно выдавался вперед, что люди часто спрашивали друг друга: «Ты не видел лопату старика Сезанна?»{117} Он был в курсе этой насмешки. Его сын тоже.

И еще кое-что о декларации Сезанна. «Отец художника» – традиционный, общепринятый оборот, но в данном случае он обретает особое звучание. Так художник заявляет о себе на домашней арене.

Самый знаменитый из отцовских портретов – «Луи Огюст Сезанн, отец художника, читающий „Эвенман“» (цв. ил. 13) – это биография и автобиография, сплетенные в интригующе личной картине: художник не расставался с ней до конца дней (теперь она находится в вашингтонской Национальной галерее). В отличие от многих других сезанновских работ, ее можно смело датировать 1866 годом, когда художнику было двадцать семь лет, а отцу художника шестьдесят восемь. В 1866 году Антуан Гийме писал Золя из Экса, этих «мидийских[14] Афин», о кое-каких новостях, касавшихся их общего друга Поля: «Когда он вернется в Париж, ты увидишь несколько его картин, которые очень тебе понравятся; среди них… весьма удачный портрет отца в большом кресле. Картина светлая [по колориту], образ прекрасен. И если бы не газета „Сьекль“, которую читает отец, он вполне мог бы сойти за папу римского на троне»{118}.