Съевшие яблоко

— Потому что коз-зел, — плеснул в стопку коньяка, пролив изрядную долю на стол, и, прежде чем выпить, с ненавистью рявкнул: — мелочный, никчемный трус.

Опрокинул, икнул. И задумчиво уставился на бутылку.

А потом вдруг забросил Мезенцеву руку на плечо и пьяно обнял того за шею — ладонь у Кондратьева оказалась тяжелой как доска:

— Когда я ему нужен был — меня не было. А теперь все уже взрослый. Своя жизнь. — Не объясняя начал он.

— Девка появилась — в дом таскает, когда матери нет. Та раз застукала — скандал устроил. Ушел, три дня не появлялся. Маринка уж думала заявление писать, когда заявился.

Мезенцев молчал, мрачно опустив голову под тяжелой кондратьевской ладонью. А тому и не надо было собеседника. Не так уж Еж был и пьян.

— Были б нормальными родителями — не прятал бы, — горько проговорил он. — А так… — убрал руку с мезенцевского затылка, махнул и принялся снова наливать, — мать по мужикам валандается, отец по бабам. С кем ему говорить? Сам уж вырос. А мы и не заметили, — не чокаясь опрокинул и снова налил. Себе одному, потому что Мезенцев свой осушить не успел, — Маринка ко мне прискакала: иди, мол, поговори, как мужик. А то ей видите ли неловко! — скривил рот, — неловко ей. Ну поехал, — тут он надолго замолчал, возя по столу стопкой и глядя в пустоту, — знаешь что он мне сказал?

Мезенцев пьяно и отрицательно покачал головой, но Кондратьев этого не увидел, потому что даже не повернулся:

— "Чего, — говорит, — про тычинки и пестики рассказывать будешь?". И посмотрел на меня так… А потом говорит: "папаш, я про презервативы знаю. Тебе бы тоже надо было знать".

Кондратьев издал вдруг какой-то звук, очень похожий на всхлип. Мезенцев повернулся было, но тот уже смотрел в сторону, затылком к нему. А потом вдруг повернулся и, перейдя на горячий, убеждающий шепот прижался к Мезенцеву плечом:

— А ты его не отвози, Мальчик-с — бородой. Слышь, — жарко засвистел он, умоляюще глядя в глаза, — не отвози. Их, — он убрал руку и уставился в противоположную сторону, — один раз про них забудешь и все. Обратно не вернешь. Не отвози, — совсем уж пьяно, заплетающимся языком промямлил Кондратьев, глядя в бутылку.

— Да я и не думал, — возмутился было Мезенцев.

И кто-то внутри настойчиво сказал:

" Нет, думал. Ты — думал".

— Знаешь, когда Маринка ляпнула это, ну что залетела. Я, не поверишь, за свою жизнь испугался, прикинь? — пьяно заоткровенничал Еж, уже не в силах остановиться и обдавая жаром перегара. — Стру-усил, — то ли хмыкнул, то ли всхлипнул он. — Все боялся — пожить не успею. А что там в жизни-то было? Чего так боялся? — отвернулся, уперев локти в колени, — теперь вот мне надо — а все. Он уже взрослый. Сам все понимает. Знаешь, чего боюсь? Залетит вот так от него коза такая. А он тоже струсит. На меня посмотрит! — опрокинул в рот стопку и бросил самое наболевшее, — рано было! Нельзя рожать рано — мозгов нет! Куда их заводить в двадцать лет, зачем? Это хуже всего, когда рано, — задумался, а потом неожиданно снова подался к Мезенцеву, — только ты все равно его не бросай, слышишь? Все равно, — пьяно и грустно икнул он в сторону.

— И воспитываем не правильно. Я вот живу сам по себе на него будто и плевать. А Маринка — та наоборот, в кишки ему лезет, покоя не дает. — И обреченно выплюнул, — вот он нас обоих и ненавидит.

Мезенцев чувствуя как заплетается вялый пьяный язык, впервые подал голос лишь бы что-то сказать:

— Это пройдет.

— Пройдет, — задумчиво согласился Еж. И саркастически хмыкнул: — когда взрослым мужиком станет, он нас простит. Будет нам подарки привозить. Навещать. По праздникам. Когда у нас уже зубов не будет. Только мы ему уже не нужны будем. Нужны мы ему были раньше — а мы его уродовали.

Мы их уродуем, Мальчик-с-бородой. Заводим как зверушку. Комплексы на них свои вымещаем. Забываем о них, в угол отодвигаем. А это нельзя понимаешь? Нельзя. Для себя же заводим — в голову не берем, что у них своя личность. Так уж, — неопределенно махнул рукой, — "мой" мол. А он не мой. Не Маринкин, — горячо зачастил Кондратьев, — он сам по себе. Это не они для нас — это мы для них! Вот чего мы не понимаем, Мальчик-с-бородой. Я-то вот что сейчас о нем что ли беспокоюсь? Хуй тебе! — горячо сплюнул он, наливая по новой, — опять все о себе. Хочу чтобы не отдалялся. Чтобы меня в старости от одиночества спасал. Мы все хотим. Чтобы самим жизнь проебать. А вот они пусть за нас. Вот они-то ого-го! Должны нам все то, что мы сами не смогли или поленились. Нарожаем и ждем. Это ж самое простое: сунул-вынул. И все — можно дальше на диване лежать. А уж сын пусть и дом строит и дерево растит, пулицера пусть получает. — Пьяно хихикнул он, — мир во всем мире, лекарство от СПИДа. Мое дело сделано — сына родил. И благода-арностей ждем. Благодарностей!

Тут Кондратьев вроде как выдохся, замолчал надолго, задумался. А потом презрительно хмыкнул: