Съевшие яблоко

И чего он так прицепился к этой куртке? Он сам не мог этого сказать. Мезенцев охотно выкинул, разорвал сжег бы десяток таких, сотню — за одно то, чтобы с Янкой было все в порядке.

Но вот в этот конкретный момент по какой-то необъяснимой причине вся его злость и раздражение воплотились именно в этом непослушании. В снятой и брошенной куртке.

— Не надо мне твою куртку!

Мезенцев оторопел.

Его вдруг резко, будто облили водой. Он так и застыл с раскрытым ртом, не выкричавшись до конца.

Да и на кого он собирался кричать? Он вдруг с холодным ужасом в солнечном сплетении понял что перед ним стоит его маленький Ян. На которого он орет.

А ведь Ян не было сложным и проблемным — никогда не был. Так что же вдруг такое? Почему ему приходится кричать?

Его Янка — солнечный, наивный, доверчивый и послушный мальчик. Он не хулиганил, не упрямился, не ругался. На всех всегда смотрел доверчиво. Он садился в машины к незнакомым пьяным мужикам, чтобы показать дорогу в библиотеку. Он получал одни пятерки и жаждал похвалы. Всегда пытался быть хорошим. Он же любил весь мир.

И тут вернулось то самое чувство — узнавание. То большое, привычное, знакомое. Взгляд исподлобья, недоверчивость, испуг в глазах. Так смотрела на людей Лиза. И сколько раз — сколько месяцев глядел Мезенцев в эти скрытные затравленные глаза.

А Ян вдруг задышал тяжело и часто, торопливо и сипло ловя носом воздух.

Сейчас — вот сейчас его надо было взять за плечи, заставить поднять голову. Его надо обнять — и пусть плачет ему в рубашку. Сейчас нельзя орать, никак нельзя, ни в коем случае нельзя!

Но Мезенцев упустил эту минуту. Да и не было у него целой минуты. Сначала он застыл, так поразило его собственное открытие. А спустя секунду, мальчик уже опрометью кинулся мимо, влетел в дверь ванной, захлопнул ее за собой, защелкнул. И плач раздался уже из-за закрытой двери.

Где Янка ревел в одиночестве.

86

С того вечера над мальчиком будто повисла какая-то хмарь. Это, наконец, заметил даже Мезенцев. До того ему все казалось, что мальчишка просто капризничает: не слушается, вздорничает, всего лишь показывает характер. Надо строже воспитывать. А теперь вдруг резко осознал, что творится что-то не то, нечто тяжелое и не правильное. Ему вдруг открылось, что Ян мучительно переживает. И Мезенцев и рад был бы развеять его опасения, успокоить, обнадежить. Но едва только эта мысль пришла ему в голову, как Мезенцев понял, что не знает как подступиться. Он потерял или еще терял контакт. Ту крепкую, естественную связь с ребенком, которая, как ему казалось, была совершенно незыблема.

Но тут выяснилось, что ее нет. Мезенцев не видел уже что творится в этом открытом нараспашку мальчике. О чем тот думает, что переживает. И каждый раз, как пытался заговорить, язык спотыкался и стопорился.

А Ян дичился, не раскрывал рта, ходил насупленный. И если и поднимал глаза, то смотрел лизиным взглядом, от которого у Мезенцева тоскливо ныло под ложечкой.

И он сам невольно, не замечая того, уже начал избегать этого ребенка, только чтобы не смотреть ему в глаза. И отступался без боя, в какой-то странной надежде, что рассосется само.

Подчас, ему уже хотелось провести вечер вне дома, только бы избавиться от укоряющего взгляда детских глаз.

— Ну ладно, мальчики, я пошла, — проговорила Альбина и поднялась с дивана.

Народу вечером в баре было не протолкнуться. Стоял шум, гомон, сутолока, висел сизый и вонючий сигаретный дым.

Еж разливал коньяк не по бокалам, а по стопкам, как водку. Но мужчины были уже достаточно пьяны, чтобы не обращать внимание на такие мелочи.

Мезенцев поднял на девушку удивленный взгляд, хотел что-то сказать, но та упреждающе объяснила:

— У меня Павлик у свекрови! Вы тут сидите — не маленькие, без меня разберетесь, а я пойду, — и чмокнув Мезенцева в угол губ шепнула, — только совсем уж не напивайтесь, ладно?

— Погоди, я отвезу, — попытался молодой человек встать следом, но Альбина замахала руками:

— Я с тобой в машину не сяду! Ты пьяный уже. Сиди, я сама доеду. — И напоследок улыбнувшись Кондратьеву, принялась пробираться к выходу.

Мезенцев еще следил за ней взглядом, когда ему в спину ударил вопрос:

— Как твой пацан?

Кондратьев будто нарочно при Альбине не сказал про Яна ни слова. А стояло ей отойти — спросил.

И у Мезенцева сразу упало настроение. Он взял, не чокаясь опрокинул в себя стопку, и хмуро буркнул:

— Относительно.

— Ммм, — глубокомысленно промычал Кондратьев, медленно жуя тонкое до прозрачности полукружье лимона. О чем он в этот момент думал было непонятно.

— Не знаю, — хмуро глядя на просвет бутылки, принялся философствовать Мезенцев, — может ты и прав был.

— В чем? — пьяно спросил Кондратьев. Его сильно развезло и язык у него слегка заплетался.

— Что собаку не завел, — хмыкнул Мезенцев, сам не очень понимая, что хочет этим сказать.

Зато Кондратьев понял. Посмотрел на Мезенцева, потом долгим задумчивым взглядом на стакан в собственной руке и неожиданно зло припечатал: