Северо-Запад

– Привет, Феликс!

– Привет, мистер Барнс.

– На коленях его держал. А теперь он меня называет «мистер Барнс».

– Привет, Барнси.

– Так-то лучше. Господи Иисусе, тяжесть какая! Не стой-ка там, будто ты «мальчик», Феликс. Как никчемный МАЛЬЧИК. Помоги-ка нам, ну? – Феликс поднял горшок. – Вот и молодец.

Феликс уставился на Фила Барнса: тот посмотрел в одну, в другую сторону по коридору, словно секретный агент, потом уронил ключ на пол и затолкал его под коврик.

– Ужасно, правда? Чтобы я волновался о своей собственности, как старуха. Как ПЛУТОКРАТ. Ты и глазом не успеешь моргнуть, как я начну говорить что-нибудь вроде: «Осторожность никогда не повредит!» Можешь меня убить, когда я дойду до этого, договорились? – Он рассмеялся и снял свои маленькие круглые очки, как у Леннона, чтобы протереть их подолом футболки. Испытующе посмотрел на Феликса, став внезапно похожим на крота и уязвимым. – Ты куда, Феликс, на карнавал?

– Да. Наверное. Завтра. Сегодня ведь суббота, верно?

– Конечно, конечно. Меня мозги подводят. Как твой папаша? Что-то его давненько не видно.

– Ллойд в порядке. Ллойд – это Ллойд.

Феликса тронуло, что Фил Барнс достаточно воспитан, чтобы притворяться перед Феликсом, будто он, Барнс и его друг последние тридцать лет не в ссоре.

– Это красноречие, Феликс! «Слово может нарисовать тысячу картин!» Ведь может, правда? Хотя когда подумаешь, то получается наоборот: картина может нарисовать тысячу слов?

Феликс любезно пожал плечами.

– Не обращай на меня внимания, Феликс! У меня старческая болтливость. Послушаешь таких, как я, расплачешься. Помню, когда я был молодым, я этого не выносил, старики вечно жалуются. Пусть уж молодняк теперь рулит. Верьте в них! Пусть живут как хотят. Я, вообще-то, против истеблишмента, ты меня понимаешь, но я чуток хипповал, ты же знаешь. Да и до сих пор такой на свой манер. Но теперь, – сказал Фил, кладя руку на перила балкона, – они, молодые, вообще не имеют надежды, Феликс, никакой. Мы растратили все их ресурсы, верно ведь, израсходовали, вот что я тебе скажу. А я тебе, получается, еще лекцию читаю, да? Беги! Беги. Я похож на «Серебряное цунами»! Ты читал? В «Гардиан» на прошлой неделе писали. «Серебряное цунами». Это точно я. Родился между тысяча девятьсот сорок девятыи и тысяча девятьсот незнамо каким. Эгоистичный беби-бумер. Мы исчерпали все ресурсы, понимаешь. Я сказал об этом Эми, а она заметила: «Ну и что мы с этого имеем на хер?!» Я только рассмеялся. Она в политике не очень сечет, Эми, понимаешь, но намерения у нее добрые. Точно добрые, – сказал Фил, и вид у него стал встревоженный, потому что он удалился от разговора ни о чем к самой сути вещей (теперь это случалось все чаще и чаще) и должен попытаться вернуться к вещам, которые не имеют значения. – Сколько тебе сейчас, Феликс?

Феликс ударил кулаком в подставленную ладонь другой руки.

– Тридцать два. Старею. Уже даже не смешно.

– А оно никогда не смешно. Вот почему они все время жалуются, старики. Я уже начинаю им сочувствовать, вот что я тебе скажу, – язвы и болячки. Нажми-ка эту кнопку, а? Сломана. Ну да, давай тогда по лестнице. Эти лифты – одно горе. – Феликс широко распахнул дверь пожарного выхода, придержал ее для Барнси. – С другой стороны, а что им еще делать, детям-то? Вот что меня донимает. Вот о чем нужно говорить.

Они вместе пошли по узкому шлакобетонному лестничному колодцу, Барнси впереди, Феликс сзади. Это казалось путешествием во времени: Барнси остался таким, как был, – не похудел и не располнел, носил ту же одежду, никаких признаков того, что с тех пор прошло двадцать лет. Тонкие светлые волосы начали седеть, приобрели едва различимый серебристый оттенок, отчего казалось, что они просто становятся светлее, и все еще по-молодежному полукругом ниспадали ему на плечи, покатые, медвежьи и мягкие, какими всегда и были. Он по-прежнему носил поверх огромной футболки черный незастегнутый жилет с пацификом на лацкане и тертые джинсы с бахромой. Из задних карманов штанов торчали мягкие тапочки, которые он немедленно надевал, когда его поход заканчивался. В кафе «У Розы» на шоссе он обедал уже в тапочках. Феликсу это представлялось чем-то эксцентричным, пока он на рубеже веков тоже всего пять месяцев не поработал почтальоном и не обнаружил, что это самая изнурительная работа из всех, какими он занимался.