Северный Удел

Темнота сменяется утром, серым, как сигаретный пепел. Край злого солнца еще прячется за ломаной линией далеких гор, но жаркое его дыхание я уже чувствую на своем лице. Губы потрескались. Я загорел до черноты, как Шнуров.

Экспедиция поредела.

Троих мы потеряли в стычке с какими-то дикарями, налетевшими с гиканьем и криками на нашу стоянку, а часть людей и припасов пришлось бросить в Шайтан-Кале, маленьком селении, полном неподвижно сидящих на солнцепеке стариков и старух. Ассамейцы дальше идти отказались наотрез. Ынтыз-ял, шептали они, запретная земля.

Но мы дошли, дошли, оставив верблюдов и лошадей, одолев черные пески, каменистое плато и узкое ущелье. Ущелье вывело остаток в пятнадцать изможденных человек в долину с руслом давным-давно высохшей реки.

Впереди, в полутора верстах темнеет храм из иссиня-черного камня. Наша цель. Наша надежда. Наше будущее величие.

Впрочем, мы не спешим.

Коста Ярданников совещается с Мальцевым и Шнуровым.

Мальцева я теперь наблюдаю без паланкина. Некому нести. Это невысокий, какой-то дерганный человечек в совершенно городской одежде, уместной более в Леверне, Скопине или Ганаване, чем здесь. Лицо его тоже нервное, подвижное, беспокойное. Но он часто, как-то по-птичьи, замирает, вывернув голову, и закатывает глаза.

Не понимаю, зачем он прятался.

Мне думается, что он немного ненормальный. Голос его визглив и тонок.

Русло реки кажется пустым, но, приглядевшись, можно заметить неподвижно сидящих или лежащих на песке людей. Некоторые в изодранных халатах, некоторые совсем голые. Их, наверное, не больше двух десятков. Шнуров замечает, что они похожи на инданнских монахов, умерщвляющих свою плоть голодом.

Мальцева эти люди, видимо, пугают.

Я слышу, как он говорит, что их надо расстрелять из ружей. С максимально возможного расстояния. Ярданников не согласен.

— Помилуйте, Глеб Янович!

В результате коллегиально решено идти к храму, держась склона ущелья.

Мы выступаем, когда солнце превращает серый песок в золото. Жар давит на грудь. Храм дрожит в мареве.

Одинокий камень, черный, как гнилой зуб, при приближении ни у кого не вызывает опаски. Лишь когда на него неожиданно вспрыгивает высохший, тощий как коряга ассамеец, мы вскидываем оружие. Но не стреляем.

И это стоит жизни двум оказавшимся в непосредственной близости солдатам. Они беззвучно валятся мешками в песок, а ассамеец, щелкнув языком, прыгает к Мальцеву с Ярданниковым.

Спасает их Шнуров.

Он разряжает револьвер в грудь и голову нападающему…

Не знаю, удивляется голос, не знаю никакого Мальцева.

Я, Петр Телятин, удивляюсь вместе с ним. Темнота наступает, обволакивает, переносит во времени и пространстве.

Вблизи храм выглядит неряшливо, каменные глыбы сложены с многочисленными прорехами и, кажется, от малейшего толчка вот-вот посыплются вниз. В глубоких тенях их прохладно. Внутри храма — располосованное солнечными лучами, одно короткое помещение, упирающееся в черную, с вкраплениями красных и синих минералов стену. Стена будто ободрана и сочится влагой. Бесцветная жидкость собирается в выемки в каменном полу.

— Кровь! — кричит Мальцев. — Вот она, настоящая кровь! Кровь Бога!

Он танцует.

Широко улыбаясь и дергая лицом. Танец дик. Шнуров равнодушно колупает ногтем коросту с губ. Остальные переглядываются.

— Все! Теперь — все!

Откривлявшись, Мальцев достает из походного мешка медный кувшин, купленный еще в Хан-Гули, и окунает его в одну из выемок.

Я вижу, как, присев в сторонке, Коста Ярданников тоже набирает жидкости во фляжку…

— Бастель!

Крик молнией входит между ушей.

Я качнулся и с трудом открыл глаза. Склеп. Труп «пустокровника». Огюм Терст. Голос матушки звенит в голове.

— Что? — очнулся полковник.

— Зовут, — я вытер кровь Петра Телятина с пальца.

— Куда?

Я помог встать Терсту с пола.

— Наверх. Видимо, с минуты на минуту стоит ждать штурма.

— Погодите, — полковник оглянулся на мертвеца. — Вы хоть что-то…

Я кивнул.

— Переговорщик, что был сегодня, это и есть Шнуров. А Мальцев… Некто Мальцев был чей-то кровник, им управляли.

Глава 22

Было уже совсем темно, силуэты флигелей плыли в вечернем сумраке в неизвестность. Высокие, по грудь, длинные и шипастые ряды костров казались валами, огораживающими замок. Трепетали огоньки запальных ламп. Вверху, в развидневшейся небесной вышине, несмело отвечали им звезды.

У боковых дверей нас ждали.

— Господа!

Усталый Штальброк торопливо запустил нас в дом. Едва мы прошли, двое жандармов принялись заколачивать вход.

Горели свечи. Коридор был уставлен мебелью, вытащенной из комнат. На окнах темнели щиты. Пахло деревом и заговоренной кровью.

— Стрельбу слышали? — спросил нас поручик.

— Стрельбу? — повернулся Терст. — Где?

— Далеко, за воротами.

— Странно.

Жандармы между тем придвинули к двери шкап.

— Пойдемте, — Штальброк подхватил подсвечник о пяти свечах. — Пора.

Мы зашагали, огибая сундуки, конторки и комоды. Поручик гасил лишние огни. Жандармы за нами закрывали створки.

Лестницы для прислуги так же, как и коридор, были загромождены мебелью. Со ступенек ближней торчали ножки поваленного серванта.