Северный Удел

Мы принялись стаскивать на плац пехотинцев и полицейских, «благодатью» складывая руки и закрывая остекляневшие глаза. На третьем десятке в поместье вшестером спустились деревенские мужики из тех, что заколачивали окна, и, опасливо на нас поглядывая, молча начали помогать. По мере того, как росло количество мертвецов, мужики все больше осеняли себя благодатью и смурнели.

— Господин, — подошли ко мне они через какое-то время, — дети здесь пострелянные. И бабы тоже. Нехорошо. Оно что же, для развлечения палили?

Я стиснул зубы.

Хорошо о нас думают! А еще поразмыслят — и за карабины схватятся. И что сказать? Что одержимые были?

— Эти бабы и дети, — встречая тяжелые взгляды мужиков, сказал я, — положили жандармов половину сотни и пехотинцев взвод. И крови высокой… с хозяйкой вашей. Стрельбу слышали? Не помогла стрельба.

— Так это что же, как в Полонии? — спросил один, кудлатый, слегка кособочащийся. — Когда там городами с ума сходили?

— Хуже. Но, в общем… А откуда про Полонию знаешь?

Мужик шевельнул плечами.

— Так воевал. Видел. Оттуда и комиссовали три года назад. Ногу мне вилами проткнули, жилу задели какую-то важную. — Он по-новому взглянул на мертвецов. — И госпожу Анну-Матильду, значит?

Я на мгновение прикрыл глаза.

— Да.

— Я этого-то знаю, — показал мужик на низкорослый труп с краю. — Егорша Капитонов, с Гольцов, что за Бешеным ручьем. Раньше здесь жил, да потом отселился.

Мертвый Егорша Капитонов щерился редкозубым ртом. Трепетала на ветру куцая бороденка. Грязные штаны, босые ноги. Длинная щепка застряла в пиджаке.

Кровь — тухлая.

— Здесь, похоже, все оттуда, — сказал я.

— Ясно.

Ближе к полудню мертвецы заняли весь плац. Всего их оказалось сто семь. Около трех десятков мы подобрали снаружи. Еще два с лишним десятка окончили жизнь внутри. Остальные были жандармы и пехотинцы.

Считая высокие фамилии, неравноценный размен. Ужасающий.

Тимаков нашел рулон портьерного полотна, и мы накрыли плац длинными желтыми лентами. Придавленные камнями, они надувались, вспухали от ветра. Черная земля, желтая ткань, мертвые люди. Вернувшаяся Зоэль встала рядом с нами, зябко обхватив плечи.

— Едем?

— Да, давайте собираться, — сказал я.

— А лошади? — Тимаков посмотрел на обгоревшую конюшню.

— Будут лошади. Будет целый отряд. Терст вызвал еще до… В общем, должны уже подходить.

— Воздух звенит, — тихо сказал Тимаков.

— Я слышу, — сказал я.

Воздух действительно звенел.

Звенели миллионы и миллионы жилок, сплетенных над миром в невидимую сеть. Кровь оплакивала кровь. Кровь посылала последние сигналы.

Убиты! Убиты!

Кожу покалывало, боль накатила, накрыла с головой, высушила горло и отпустила, осев тяжким знанием. Деревенские не заметили ничего, низкая кровь.

От ворот, укрупняясь, летел конник.

Он вывернул на дугу подъездной дорожки, свистнула плетка, черный жеребец перемахнул через остатки костра, хрипя и брызгая пеной. Одолев последние метры, он едва не воткнулся в подъем балюстрады.

Всадник, пожилой жандармский полковник, соскочил с него и устремился ко мне.

— Вы что? — Он схватил меня за грудки. — Почему? Как же так! Это же государь-император! Вы же…

Пыль и слезы превратили его лицо в потрескавшуюся маску.

— Все погибли, — сказал я. — Мне не предполагали…

— Вы должны были! — закричал он, вылупив безумные глаза с красноватыми белками. — Должны были предполагать! Где Терст? Где, крови ради, Терст?!

Я молчал.

Полковник ощупал мое лицо напряженным, ожидающим ответа взглядом. Затем руки его, разжавшись, бессильно повисли вдоль тела.

— Как же так? — он рухнул на ступеньки крыльца. — Государь, глава Тайной службы… Что будет с империей? А это…

Он вдруг заметил полосы желтой ткани, сквозь которую проступали человеческие фигуры.

— Господин полковник, — встал у него на пути Тимаков.

Но жандарм, обогнув его, подполз к мертвецам на четвереньках, за ноги выдернул из-под полотна одного — мальчишку лет двенадцати.

И захохотал. Дико, с подвываниями.

— Это ж низкая кровь! — закричал он. — Крестьяне! И они… Государя! И Терста! Которые!

Слов ему не хватило. Полковник упал на труп и снова захохотал. Пальцы его, сжимаясь, тискали заскорузлую от крови рубаху.

Мертвый мальчишка дергался, словно и ему было смешно.

— Ваш полицейский рехнулся, — сказала Диана.

— Он не знает о «пустой» крови, — пояснил я. — А от звона жилок, объявляющих о смерти государя, тяжело сохранить душевное спокойствие.

— Ваша кровь звенит?

— Звенит. Смерть близких по крови слышат родственники, смерть государя — все.

Я кивнул Тимакову, и капитан, пережав жилки, отправил полковника в глубокий сон. Вместе мы перетащили его на балюстраду.

— Ну, что, — сказала Диана, — одна на троих лошадь уже есть.

— Вон еще, — кивнул Тимаков.

В ворота поместья одна за другой проскакивали конные фигуры. Десяток, второй. За ними катили фургоны. Из фургонов на ходу выскакивали люди.

Деревенские опасливо поднялись на крыльцо.

Конные приблизились. Ближний, натянув поводья, тяжело слез с седла. Он был в мундире старого образца, пожалуй, по возрасту уже лет пять как в отставке. Я подумал: вот как, резервисты и ветераны добрались первыми.

Мы пожали друг другу руки.