Северная Аврора

Егоров и Базыкин часто разговаривали с Пигаллем, объясняя, что такое коммунизм и как протекала революция в России. Француз охотно слушал их обоих.

– Да, с буржуазией так и надо было поступать… Она ведь источник всех мерзостей, – сказал он Базыкину. – Вы правы, друзья.

– Друзья?… – простодушно воскликнул боцман, когда Базыкин перевел ему слова Пигалля. – А сам ходишь вокруг друзей да следишь за ними. Хорош друг!

Все рассмеялись, а Пигалль печально поник головой. Но вдруг покраснел и воскликнул:

– Боже мой! Несмотря ни на что, вы мне не доверяете… Я вам докажу, вы увидите, что я не враг ваш.

Поздно вечером несколько заключенных собрались на кухне барака. Снова зашел разговор о побеге.

– Сил больше нет, – сказал матрос Прохватилов. – Надо бежать! Выберем день, когда француз будет дежурить в бараке, отпросимся, как будто ненадолго… А часовых у ворот прикончим.

– На вышке тоже часовые, – угрюмо сказал Андрей.

– Ночью выйдем, в метель. С вышки и не заметят! И к югу! А там Сухим морем.

– По пояс в снегу? – возразил Егоров.

– Да хоть по горло. Там недавно обоз проходил. Тропа, должно быть, еще есть…

– Тропа? Неделю уж метет… Ночью задует, начнет бушевать, – в десяти шагах не найдешь дороги ни вперед, ни назад… Эх ты, кочегар! – усмехнулся боцман. – Да и француз никого не выпустит. Ему, думаешь, жизнь не мила? Одно дело – немножко пособить, а другое – под расстрел из-за тебя идти. Сдурел ты, совсем сдурел… Ой, Грицко!

И Жемчужный с досадой махнул рукой.

На кухне были только свои. Пользуясь тем, что сменным «разливальщиком» кипятка был в этот вечер Андрей, они не ушли в барак и остались здесь погреться. Даже доктор Маринкин кое-как добрался до кухни.

С каждым днем доктор становился все молчаливее, жизнь в нем постепенно угасала. Глядеть на него было страшно, он весь опух и передвигался с большим трудом, помогая себе палочкой.

Жемчужный, Базыкин, Егоров чувствовали себя не лучше доктора. Слабые, изможденные, с одутловатыми бледно-зелеными лицами, они, так же как и Маринкин, выглядели мертвецами. Андрей казался крепче остальных, хотя и у него, как он говорил, «кости стучат».

– А я все ж таки побегу, – пробормотал Прохватилов. – Замерзну – черт с ним! Где наша не пропадала! Все лучше, чем подыхать тут собачьей смертью.

– Нет, Гриша, – сказал Егоров, подходя к матросу и кладя руку ему на плечо. – Я просто запрещаю тебе думать об этом. Твоя затея – безумие. Допустим, вначале нам побег удастся. А дальше? В деревнях интервенты, белые… В лесу замерзнешь. Да и десяти верст не пройдешь, как по следам всех перехватают.

Матрос пожал плечами.

– А ты не воображай, подумаешь – умнее всех, – строго сказал Жемчужный. – Ты слушай, когда тебе говорят. – Он оглядел матроса с головы до ног. – Беглец! Эх ты!.. Жалко, зеркала нет! Да много ль ты сам теперь вытянешь? Придет весна-красна…

– А до весны что? Комплекцию прибавлю? Да? – Прохватилов махнул рукой. – До весны под крест закопают. Хрен редьки не слаще. Гирю да на дно! Помирать, так с музыкой. А в общем, товарищи… Я ведь вас не неволю. Кто не хочет, не надо… Моя голова одна! Я ей хозяин.

Матрос встал и направился к дверям, но Базыкин загородил ему дорогу:

– Ты член партии?

– Ну? Ну и что?! – закричал Прохватилов.

– А то, что ты не имеешь права поступать так, как тебе заблагорассудится… Ты забыл, что у нас, хоть мы и на Мудьюге, тоже есть дисциплина. И мы обещали товарищу Егорову ее поддерживать!

– Дальше что? – глядя на Базыкина мутными от озлобления глазами, спросил Прохватилов.

– Дальше вот что, – негодуя, ответил Базыкин. – Твой побег вызовет репрессии… Ты подведешь других заключенных. Понятно?

Матрос тяжело дышал и озирался на товарищей.

– Ты поступаешь как анархист, – продолжал возмущаться Базыкин.

– Погоди, Николай Платонович. – Егоров мягко остановил его. – Дай Григорию отдышаться. Он бог весть чего наговорил, а теперь и сам не рад… Так, что ли, Григорий?

– Оскорблять я, конечно, никого не хотел, – забормотал матрос. – А вот вам непонятно, что я до точки дошел, – уже громко заговорил он, и в голосе его опять зазвучала злоба. – Не три, не четыре, а, может, десять атмосфер во мне кипят… Это вы можете понять?