Сеул, зима 1964 года

Ну, вот взять, например, моего друга, поэта Ёнсу, который стал в последнее время частенько добавлять в разговоре выражение «Ты представляешь!» — он тоже был одним из обитателей подвала. И хотя он постоянно мурлыкал себе под нос дурацкие песенки типа таких избитых шлягеров, как «Ты не поверишь, но в „Записках матроса“ так много расставаний!» или же «Ты представляешь, на Тондэмуне[9]так много бабочек ночных!», на самом же деле, он весьма успешно и на полном серьёзе продвигался по пути завоевания женских сердец, покоряя красавиц одну за другой. Его лицо нельзя было назвать симпатичным, всё его обаяние крылось в уголках глаз и губ. Он даже не смог осилить училище, бросив учёбу, и теперь колебался, пойти ли ему в армию или покончить жизнь самоубийством, но, несмотря на всё это, он упорно продолжал писать стихи, умудряясь даже изредка обновлять свой гардероб. Это был самый близкий мой друг ещё с тех времён, когда мы ходили в начальную школу в Ёсу.

Под предлогом того, что я уже закончил начальную школу, наша семья переехала в Сеул. На самом же деле, мать, находившаяся на грани сумасшествия после смерти моего старшего брата, торопилась уехать из Ёсу в столицу сразу же, как только туда вернулось правительство[10]. А я всё равно на каждые каникулы возвращался в родные места, и вместе с Ёнсу мы бродили по побережью. Сейчас он снимал малюсенький закуток в окрестностях Тондэмуна. Каждый раз, когда я глядел на него, мне приходила в голову мысль, что портовый город оставляет свой отпечаток на характере человека. Наверно, я так думал, потому что перед глазами у меня был пример моего старшего брата. У Ёнсу был, как бы это получше выразиться, какой-то талант покорения женщин. Я бы сказал, что он изо всех сил старался создать свой собственный мир, опираясь именно на эту свою способность. Он сочинял стихи не ради самих стихов — стихи были лишь средством, помогающим добиться своей цели в его завоевательских походах.

Когда он в своём малиновом свитере в очередной раз приходил ко мне в институт и, цокая языком, патетически восклицал: «Какая жалость! Какая жалость!», это означало, что он погубил ещё одну невинную душу.

— Жалко, жалко да и только!

— О! Как я вижу, дела нашего мистера Кана идут без сучка и задоринки! — поздравлял я его, на что он, закуривая папиросу, отвечал с весьма удовлетворённым видом.

— Она рыдала — и я вместе с ней!

Как бы то ни было, как-то раз он все-таки потерпел грандиозное фиаско. Оказывается, он напоил девушку возбуждающим средством. Неудивительно, что после этого он впал в ужасное уныние, особенно если учесть, что ещё раньше, до того как всё произошло, он показал мне написанное им эссе следующего содержания:

«Ох, уж этот йохимбе! Молодые люди слишком полагаются на чудодейственную силу этого возбуждающего средства! Оно считается среди юношей непременным спутником в делах любовных. И даже девичьи слёзы, которые, как правило, следуют за поруганием чести, тоже являются всего лишь одним из звеньев заведённого порядка. Как же отвратительно всё это! Однако скорей всего читатель скажет, что гораздо отвратительнее то, как я корчу из себя моралиста, произнося такие речи. Ну что ж. Среди нас, молодых людей, строить из себя саму добродетель — это тоже одно из обязательных условий образа злодея, а значит это моё воззвание, которое делает из меня отрицательного героя, не может не загнать меня в штаб-квартиру шумной и бесшабашной молодости, коей является подвал чайной. Хм… Эти мои умозаключения воздели мне на голову лавровый венок из свекольной ботвы и наградили аплодисментами…» и т. д., и т. п.

После того поражения он твердил: «Экая жалость! Экая жалость!» и утверждал, что жизнь опротивела ему ещё больше.

Бывает же так, что в зависимости от того, как ты произнесёшь то или иное слово, меняется смысл сказанного. Вот и Ёнсу раньше, бывало, всё повторял со скукой в голосе и непременно на старинный манер: «Экая жалость!», подразумевая, что ничего печальнее быть не может. Но после случая с возбуждающим средством тон, которым он произносил это слово, сильно изменился.

И всё-таки, на мой взгляд, он, несомненно, являлся тем самым счастливым обладателем ну если даже не собственной крепости, то, как минимум, своего собственного подвала.

Я немного отклонюсь от темы, но мне показалось, что дочка профессора Хана тоже создаёт что-то своё, поэтому мне частенько становилось не по себе, когда, бывая в её обществе, я поневоле начинал сравнивать наши суждения. Почти все старшеклассницы в эту пору ударяются в сентиментальность, у неё же к этому примешивалась какая-то жизненная искорка, от которой нельзя было укрыться.

— Что на этой земле прекраснее всего? — невольно вырвалось у меня: так умилительно было наблюдать, как она, сидя на плетёном стуле, откидывалась то вперёд, то назад, постукивая носком туфельки по земле. Этот случай произошёл в мае прошлого года, когда в одно из воскресений я гостил у профессора. Соблазнившись дивными лучами солнца, мы вместе с профессорской женой и дочкой вынесли плетёные стулья во двор и болтали о том о сём.