Сеул, зима 1964 года

Профессор снова улыбнулся, но улыбка получилась какой-то натянутой, словно его что-то тревожило. Сегодня он был явно не в своей тарелке. Такой вывод напрашивался сам собой, если вспомнить, как странно он повёл себя, когда я встретил его у ворот университета и предложил выпить по чашке чая. Профессор сначала слегка замялся, но тут же ухватился за моё предложение, как утопающий за соломинку, и даже опередил меня, проскользнув в чайную первым.

Моя работа по драматургам елизаветинского периода, которую я начал писать на прошлых каникулах, была закончена; и первый кому я хотел показать её перед тем, как сдать своему научному руководителю, был профессор. И не только потому, что во время работы я несколько раз обращался к нему за справочной литературой, но ещё и потому, что он относился ко мне, как к родному сыну. Именно поэтому я привёл профессора сюда, в чайную, но, когда увидел, что он сегодня явно не в духе, у меня не поднялась рука выложить перед ним стопку своих рукописей, и я решил отложить это дело до более удобного случая.

— Похоже, вам нравится это выражение «тренировка силы воли»?

— Хм… И нравится, и нет… — Профессор снова улыбнулся, что было совсем на него не похоже.

Хотя он всегда вел себя очень сдержано, чуть ли не чопорно, что наблюдается преимущественно у людей небольшого роста, эта его особенность не выглядела нелепой или смешной, и даже наоборот — от него веяло некой утончённостью, которую он, говорят, приобрёл, нюхнув заграничного воздуха. Однако чувствовалось, что сегодня этот его образ как-то не клеился. Отчего-то сейчас его поведение напоминало низкопробный спектакль, и это почему-то пугало и настораживало. Профессор, похоже, заметил такое моё состояние. Мне показалось, он хотел поменять тему разговора, поэтому я выпалил первое, что пришло на ум:

— Говорят, супруга профессора Пака с кафедры социологии скончалась после долгой болезни.

— …

Лицо профессора вдруг застыло, он плотно сжал губы и взглянул на меня с таким подозрением, что мне стало не по себе.

— Я слышал, похороны завтра.

— Ммм… — выдавил он и тут же, стерев с лица неприятное выражение, которое так напугало меня, с иронией проговорил:

— Надо же, какой интерес вызывает личная жизнь профессора!

Я покраснел.

— Просто ничего другого не пришло на ум… — вырвалось у меня. Я не знал почему, но ощущение было такое, будто я в чём-то провинился. Профессор улыбнулся и перевёл разговор на другое.

— Ты всё ещё встречаешься с мисс О?

— Да, видимся время от времени.

Художница-карикатуристка мисс О в основном занималась тем, что печатала серию своих комиксов в ежедневной газете «Y», а я редактировал университетскую газету, вот в связи с этими печатными делами мы и познакомились. Она понравилась мне после первой же встречи, отчего я пришёл в счастливую растерянность. Несмотря на то, что ей было всего лишь тридцать два, под глазами у неё лежали глубокие тени. Как-то раз я решил познакомить своего любимого профессора Хана с мисс О, и по тому, как при расставании они довольно долго прощались, чувствовалось, что оба понравились друг другу. После этого, когда я снова встретился с мисс О, она, несмотря на её обычную неразговорчивость, не преминула заметить, какой, мол, замечательный человек тот профессор!

— Последнее время карикатуры мисс О стали какими-то замысловатыми, — продолжил мой учёный собеседник.

— Она же больше десяти лет только этим и занимается. Вероятно, фантазия пошла на убыль… — предположил я.

— Нет-нет, не то, я имею в виду, что язык её комиксов вышел на новый, более сложный уровень.

— Ну да! У неё свой мир.

— Точно! Это ты правильно подметил. Свой мир, да-да, у неё тоже есть свой собственный мир…

Солнечные лучи поздней осени плавно колыхались за окном. Подошла официантка, собрала пустые чашки и тихонько отступила назад, стараясь нас не потревожить. Силуэт её склонённой над столом фигуры всё ещё стоял перед глазами.

Если говорить о том, что называют своим собственным миром, то у меня было несколько знакомых, которые таковым обладали. Я думаю, «свой мир» — это что-то такое, что явно отличается от мира других людей, некая крепость, неподвластная разрушениям извне. Я попробовал представить, что воздух в той крепости насквозь пропитан нежно-изумрудным светом, и среди всего этого изумрудного колыхания раскинулся сад, утопающий в цветущих розах, но, как ни странно, те обладатели своего мира, кого я знал, все без исключения, жили в этой крепости, занимая подвальные помещения. И хотя в тех подпольях никогда не переводилась плесень и паутина, мне казалось, что для тех, кто там жил эти подвалы были самым что ни на есть ценным достоянием.