Сеть птицелова

Теперь же перейдем к самому интересному: третьего дня, прогуливаясь в парке вокруг замка, неожиданно столкнулся я с весьма элегантным (единственная faute de goût[57] заключалась в нелепейшей тирольской шляпе) господином средних лет, в коем, несмотря на идеальный французский выговор, я сразу опознал соотечественника. Румяный, с ласковою улыбкой на ярких устах, он производил впечатление человека добродушного и неглупого. Мы начали с беседы о погодах (здесь не принято представляться случайному собеседнику – оно и понятно), далее от свежих фортепьянных сонат Бетховена перешли к теориям цвета, высказанным Гете. Сойдясь во мнениях, он протянул мне дружески руку и представился. Вообрази мои удивление и радость! Я тотчас рассказал ему о нашем знакомстве, и он заявил, что вскоре сам собирается навестить родные пенаты! Остановится N. в соседнем дружественном имении, дабы не смущать ипохондрическою личностию своих домашних, но очень рассчитывает на встречу! Будет сидеть при закрытых дверях – прополощи-ка себе рот свежими речами. А то знаю по себе: засохнет там от домашних разговоров! Смотри же, я все уши о тебе прожужжал сему удивительному человеку!

Vale, будет болтать.

Обнимаю тебя от всего сердца.

Дмитрий Вереинов.

P. S. Пиши ко мне теперь уж на московский мой адрес.

Глава двадцать вторая

Полно плакать и кручиниться,
Полно слезы лить горючие:
Честь и родина любезные
Мне велят с тобой не видеться.

Владимир Раевский

– Трое, самое большее – четверо суток. – Пустилье сидел, нацелив остро отточенный карандаш на блокнот, где только что высчитал дни: с момента пропажи девочек и до их появления на плотах уже убитыми. – Однако правило сие не срабатывает с теми, кто не подпадает под нужный типаж.

Де Бриак стоял у окна, заложив руки за спину, и смотрел в сумеречный сад. Стоило выйти к беседке, чтобы увидеть, как догорает за рекой этот страшный день. Но смотреть на прекрасное было невыносимо. Хотелось, напротив, оказаться в полной темноте и думать, думать о том, что, несомненно, уже имелось у них в руках, кружится, как невесомая паутина в самом этом остывающем после дневного зноя воздухе. Намеки, обрывки правды, будто едва различимый шепот. Все это находилось тут, в этом доме, который больше не казался де Бриаку гостеприимным. Авдотья услышала этот шепот и пошла за ним, как за болотным огнем…

– Настасья была убита сразу, – говорил тем временем доктор. – Я не хочу пугать вас, Этьен, но…

– Почему она сбежала?! – перебил его де Бриак, не желая выслушивать фразу до конца. – Она же дала мне слово!

– Обещания юных девиц… – пожал плечами Пустилье.

– Нет, – замотал головой майор. – Не в случае Эдокси. Обещая, ты поручаешься честью, а честь значит слишком много для девушки ее круга, чтобы… – Он вдруг осекся, потрясенный возможной догадкой. – Если только, доктор, тут тоже не была замешана честь! Честь, превышавшая ее собственную.

– Честь родины? – хмыкнул Пустилье. – Полноте, Этьен. Соображения патриотизма…

– Патриотизм тут ни при чем, – покачал головой де Бриак. – Иначе она отправилась бы за помощью к этому… лесному поручику. – Он махнул рукой, будто отгоняя от себя мух. Грозный его соперник, как он уже понял, оказался, подобно самому Этьену, еще одной жертвой рыжеволосой княжны на поле любовной брани. – Помните, доктор, она упала в обморок?

– Когда вы так удачно не дали себя застрелить? – усмехнулся доктор, а майор покраснел.

– Нет. Когда после аутопсии Глашки в ледник ворвался ее младший брат, они что-то звонко обсуждали, а потом она лишилась чувств прямо там, на земляном полу?

– Этьен, вам известно мое мнение о дамских обмороках…

Де Бриак покачал головой.