Сеть птицелова

Воспользовавшись этой – последней, как он чувствовал, – любезностью, в сопровождении новой горничной, они с Пустилье осмотрели комнату. Сам де Бриак лишь замер на несколько секунд в дверях: ему казалось неловко, того более, стыдно заглядывать в девичью спальню. Терзающий майора стыд был двоякого толка: он то представлял себе в глубине алькова рыжую косу и белокожий профиль княжны, то мучился виной из-за ее отсутствия. Но в комнате все казалось мирным. Солнечный свет ложился на медовые половицы, зажигал позолоту на бронзовой ножке кресла перед псише. На стене висел портрет Авдотьи – весьма удачная акварель, запечатлевшая Эдокси еще девочкой. Де Бриак заставил себя смотреть в сторону, и взгляд его, как нарочно, упал на золотые часы с фигуркой бога любви, что недвусмысленно целился ему прямо в сердце. Де Бриак не двинулся с места (стреляй же!), лишь втянул носом воздух: пахло розовой водой и садовой мятой. Пыль лениво кружилась в воздухе. Жужжала под потолком июльская муха. Акулька добросовестно залезла под кровать. Пустилье осматривал прикроватный столик. Вскоре девица вылезла и покачала растрепавшейся головой: ничего. Так же помотал головой и Пустилье, не найдя ни записки, ни какого иного следа. Зато обнаружил коробок со злосчастным песком.

Де Бриак вздохнул, взгляд его упал на подсвеченный солнцем красный переплет. Это была вчерашняя книжица – поэма немца де ла Мотта. И, повинуясь порыву, который в романах той поры было принято называть смутным, а ныне – зовом интуиции, а может, просто желая дотронуться до предмета, которого касалась ее рука, де Бриак сделал несколько шагов и взял книгу с прикроватного столика.

В следующие несколько часов дивизион почти в полном составе был разослан искать следы пропавшей барышни (о несчастной крепостной девочке никто более не вспоминал). Сергей Алексеевич, увидев столь кипучую деятельность француза, в свою очередь, решил снарядить дворовых под собственным предводительством к границам имения. Де Бриак, побеседовав с ним при закрытых дверях, предложил князю часть своих вооруженных легкой артиллерией людей – скорее для устрашения, чем для ведения настоящих боевых действий (Липецкий опасался новых поджогов на рубежах своих владений. Мужицкий бунт следовало подавить, заодно опросив деревенских). Наконец, Андрону с собачками приказано было вновь отправиться в леса, определив каждому из псарей по паре гончих, и дав им что-то из одежды или обуви барышни.

Дом и двор опустели. Застыли в тишине французские бивуаки. Из домашних остались лишь сама княгиня, Николенька (коему, несмотря на злые слезы, отец не разрешил присоединиться ни к одной из операций, оставив «охранять» маменьку) и терзаемый тревогой и чувством вины де Бриак. К последнему, как к полководцу, каждый час прибывали гонцы с новостями, точнее, с их полным отсутствием. Запершись в спальне, майор все более мрачнел: он то представлял себе княжну в растерзанном платье в толпе обезумевших от крови мужиков, то мерещилась ему темная тень, сомкнувшая руки на белоснежном горле… Но чаще всего виделась ему княжна в объятиях лесного поручика Потасова. И ко стыду своему – в конце концов, Этьен, как и Авдотья, был сыном эпохи Просвещения и великой революции, объявивших ревность предрассудком (занятно, что веком позже на ревность, как на пережиток, ополчатся и революционеры 17-го), – сия картина мучила Этьена более, чем все фантазии о жестоком душегубе и разбушевавшихся холопах.

Пытаясь унять разыгравшееся воображение, он нервно листал красный том в попытке отыскать пометку на полях или закладку из полевого цветка – тщетно. Готические буквы немецкого текста глумливо плясали перед глазами: «О, прекрасный, приветливый гость, как же очутился ты в нашей бедной хижине? Ты, верно, долго блуждал по белу свету, прежде чем попасть к нам?»

* * *

Было около четырех пополудни, когда вернулись солдаты, приведя с собою пленного – мелкорослого мужичонку. Рукав армяка неизвестного был порван, шапки он также лишился, очевидно, в неравной баталии с французом. Все лицо его было густо-нагусто покрыто черной бородищей: дикая поросль милосердно тормозила лишь под самыми глазами – небольшими, но крайне выразительными. И выражали нынче те глаза ярую неприязнь.

– Руку на отсечение даю, майор, это один из партизан, что нападают на наших фуражиров. – Дюжий лейтенант, дотронувшись до широкой царапины под скулой, встал за связанным мужиком, будто продолжал ждать от него какой-нибудь пакости. – Сначала бросился петлять по лесу, что твой заяц, а после, даром что без оружия, кинулся на нас, будто разъяренный медведь!