Сеть птицелова

Они неловко замолчали: де Бриак боролся с искушением вновь увидеть каскад рыжих волос поверх бледно-голубого шелонового капота и нежную розовую ступню. Дуня же, еще пару дней назад страшась и мечтая об объяснении с Этьеном, нынче чувствовала какое-то странное оцепенение. Весь оставшийся вечер она скрывалась от сочувствия маменьки и зареванных сенных девушек – не разделяя ее уверенности в общем на всех душегубе, батюшка взялся было учинить средь них допрос: к кому могла бегать в лес его горничная, что за любовный там, в ночных чащобах, имелся у нее интерес? А что Настасья решилась на подобное единственно ради непристойной страсти, сомнений ни у маменьки, ни у отца не вызывало. Однако все девки божились и истово клали кресты, что никакого непотребства ни с одним из своих, дворовых, ни с деревенскими, ни с французом, у Настасьи ни в жисть не было. Поверила им, впрочем, одна Дуня – уверенная в том, что не упустила, ежели б ее Настасья…

– Для вас это, должно быть, тяжелая утрата, – негромко произнес де Бриак.

Авдотья почувствовала, как от одного участливого звука его голоса тает ее, с таким трудом выпестованное к вечеру, помертвение души. Еще чуть-чуть – и она вновь разрыдается. Но вместо хрустальных слез, что по законам романа призваны лишь украсить огромные глаза героини, станет шмыгать красным, как у кролика, носом в ненавистных веснушках.

Она вынула из-за манжета уже насквозь мокрый кружевной платок. Ей горько было, что Этьен, несмотря на искренние слова сострадания, ее не понимает. И немудрено! Она и сама лишь сейчас осознала: самой задушевной подругой ее была вовсе не Мари Щербицкая, отсылавшая Авдотье из столицы по сотне писем за сезон, и не московские девочки Кареевы и Абатурины, с которыми они вместе кружились еще на детских балах у Йогеля. Нет, самой близкой оказалась та, что спала на войлоке у порога спальни, покрывала все ее шалости, делала притирку от веснушек и грела стакан молока перед сном, а с утра приносила медный чайник со свежим чаем. Которой не было нужды признаваться ни в обуявших перед первым выходом в свет страхах, ни в проснувшейся влюбленности. И которая так умела излечить все горести: когда сказанным без светской витиеватости верным словом («Небось, барышня, таких ручек красивых, как у вас, у девиц Щербицких нету!»), а когда и вовсе без оного – просто выложив с раннего утра на Дунину постель амазонку, чтобы барышня развеялась скачкой, или вот еще – правильной прической скрыв назревающий прыщ. Никогда, никогда бы она не рассталась со своей молочной сестрой, твердила себе Дуня. И замуж бы вышла, а ее б с приданым увезла! И как такое взять в толк французу?!

– Рабство, – вдруг произнес де Бриак, – ведет к степени близости между слугой и господином, которое в свободных странах себе сложно вообразить. Знание, что только смерть может разлучить вас, что вы имеете над своим слугой неограниченную власть, приводит к неограниченному же доверию. Мне сложно это прочувствовать. Но понять я могу.

Прижав мокрое от слез кружево платка к губам, Дуня молчала, отвернувшись к окну. Сказанное было ей совершенно не по душе. Но, очевидно, она ошибалась: ее горе не только тронуло майора, но он верно понял глубину постигшего ее несчастья. И хоть это было усилие ума, а не сердца, сердце было первопричиной.

– …надобно уезжать, – тем временем говорил де Бриак. – Я оказался преступно самонадеян. Теперь уж ясно, что не в моих силах защитить вас. Я же останусь, чтобы попытаться найти…

– Я никуда не уеду, виконт, – весьма невежливо перебила его Авдотья. – Или вы полагаете, что только у вас есть чувство чести? Верности своим людям? – срывающимся голосом произнесла она. – Что если я женщина и зависима от своих родителей и от надвигающихся обстоятельств, то моя зависимость не даст мне возможности сопротивляться? – Тут, не выдержав, в противовес своей возвышенной тираде, княжна таки шмыгнула носом, на секунду замолчав, дабы справиться со слезами. А после продолжила, уже чуть спокойнее: – Я останусь тут, сколько бы времени ни потребовалось. Не свяжете же вы меня, в конце концов, вместе с папенькой и месье Потасовым и не увезете отсюда силой?

Де Бриак избегал смотреть на нее, но чувствовал по дрожащему голосу, что она опять плачет, и сердце его сжалось. Продолжая глядеть в пол, он сделал шаг в сторону окна.

– Поверьте мне, княжна, я многое бы сейчас отдал, чтобы носить фамилию Потасов.

Дуня, которая в тщетной попытке скрыть слезы оборотилась к темному стеклу, в удивлении вновь повернулась к майору. Он стоял, опустив голову. В полутьме библиотеки она едва ли могла разглядеть выражение его лица. Медленно, будто не находя в замкнутом, заставленном книгами пространстве довольно воздуха для дыхания, он заговорил: