Сеть мирская

— Спаси вас, Господи, батюшка, за приют и ласку вашу… благословите… время на вокзал…

— Да рано еще, душевный мой! Полтора часа до поезда. А езды полчаса, не больше… Что вам там в табаке коптиться. А тем временем мы чайку… Брат Иоанн! Ну-ка вынеси нам чайничек…

— Напрасно, отец Иона!

— Ничего не напрасно — вы человек дорожный… И я еще насчет нот хотел потолковать с вами… Иоанн, неси-ка, брат, на воздух, под каштаны, — я хоть и хлипок здоровьем, а уважаю воздух… Да и на народе оно веселей… люблю поглазеть на православных…

Они сели за длинным столом, под темными деревьями. Послушник принес им два чайника и стаканы. Отец Иона подсучил рукава своей ватной рясы и принялся разливать чай.

— Так если у вас, душевный мой, что любопытное попадется из нот, — говорил он, покашливая, — не поскупитесь, пришлите… Имею и я кое-что… рад поделиться… И люблю позаимствоваться.

За четыре дня отец Иона и отец Порфирий тесно сошлись между собой на одном предмете, равно близком их сердцу, — на пении. И подолгу толковали о нем, вспоминали, разбирали, слегка спорили и одинаково бескорыстно восторгались дивными созданиями искусства.

— Я не похвалюсь, — сказал отец Порфирий. — Если и есть что у меня, то простенькое, не мудреное… А у вас тут — Боже мой! — что за дивное пение!.. Прямо — удивления достойно!

Гас вечер. Шуршали и скребли по мощеному двору шаги усталых богомольцев, неспешным ручьем тянувшихся на ночлег. Жужжали голоса, звенела посуда за столами, рядом слышались хлебающие и вздыхающие звуки, текли полусонные, усталые беседы.

Струится говор, гаснет и вновь всплывает. Густеют сумерки. Молодой месяц вышел из-за крыш, посеребрил их и инеем покрыл мощеный двор. Красный Арктур загорелся на западе.

— Было у нас пение встарь, а сейчас… — Отец Иона пренебрежительно махнул рукой. — Пей, пей, душевный мой! ты человек дорожный… Чтобы хор был вполне хор, велелепен и красен, надо чтобы понимающая голова была… А у нас нет таковой!..

Отец Иона горько усмехнулся, засопел своим орлиным носом.

— Я одного игумена знал — из поваров он был, — запахивая свою ватную рясу, продолжал он. — Он так говаривал, бывало: «Хорошего богомольца, — говорит, — чем пригреете первее всего? А тем: накорми его хорошенько да кваском особенным попотчуй — вот он и твой! А хор — дело десятое…» Десятое! — покрутил головой Иона, глядя добродушными, стариковскими глазами на молодую крестьянку, сидевшую почти против него за столом.

— Дело десятое! — повторил он, оборачиваясь к отцу Порфирию. — Ну, с того и спросить нечего — такой версты человек: повар, поварской и смысл… А вот люди понимающие… Взять хоть владыку нашего. Муж, конечно, вельми книжен и духовен, божественного разума человек… А в пении, извините, ни бе ни ме…

Отец Порфирий покачал головой, осторожно выражая удивление.

— Не любитель? — спросил он, дипломатически обходя резкость выражения отца Ионы.

— Ни бельмеса не смыслит! — подчеркнул Иона. — Я вам верный факт расскажу. Покойный Иоиль приложил к церковному пению столько тщания, как никто до и после него. Регент был, прямо сказать, единственный! И все мы говорили довольно единогласно: столь красно и изрядно пение, что уж лучше требовать некуда… А владыка, представьте, послушал и говорит: «Орут, аки волове… Ты мне попроще… То и хорошо, что просто…»

Отец Иона громко и непочтительно рассмеялся.

— Вот и подите. Человек исполнен благого любомудрия и учености, а суждение довольно детское даже… Верный факт!..

Отец Порфирий все опасался, как бы это резкое суждение о владыке не было подслушано посторонними, и не без тревоги оглядывался на баб, сидевших за тем же столом. Но они, видно, нисколько не интересовались вопросом о пении и вели свой разговор о городских и монастырских впечатлениях. Все-таки, чтобы отклонить беседу в другую сторону, отец Порфирий мягко, с некоторым сожалением, сказал:

— Дискантов у вас маловато.

— Вовсе нет! — мрачно отвечал Иона. — Дискант голос нежный, его беречь надо. А в монастыре разве жалеют голоса? Целый день, без передышки, пой: утреня, обедня ранняя, поздняя, панихиды, молебны… целый день! А голос — вещь нежная, береги да береги… Нынче он есть, а завтра нет его…

— Вещь деликатная, — согласился отец Порфирий.

— Всенепременно! Опять, ежели голосок и заведется, сейчас митрополит его к себе в хор берет… А то какой-нибудь церковный староста переманит, купец… В городских храмах замечательные бывают хоры, особенно ежели купец старостой… Нынче кто хорошо живет? Купец! У иного офицера, может, стола такого нет, как у купца… Еще стаканчик, отец?

— Нет, спаси вас, Господи! Сыт.

— Да, ведь это не хмельное, душевный мой. Вы же — человек дорожный.

— Все единственно. Напитался и очень вас благодарю, батюшка, пошли вам Бог доброго здравия… Душа меру знает. А тело — его не мешает алканием и жаждою утруждать…

— Э-э, — махнул рукой Иона, кашляя, — на все время и час…

Они помолчали. В шуршащем текучем говоре слышались громкие зевки, вздохи. Молодой голос рядом с отцом Ионой с притворным сокрушением говорил: