Сестры зимнего леса

Довид прижимает меня к себе, утыкается носом в шею. От каждого его прикосновения внутри загораются тысячи крохотных искорок. Он хочет меня поцеловать, однако я тревожусь, что наша прогулка затянулась.

– Мне пора.

– Проверь, как там она, и возвращайся.

Мотаю головой.

– Тогда побудь еще хоть пять минуточек.

Киваю.

– Здесь у вас очень красиво.

– Разве ты никогда не был в лесу?

– Горожане не слишком охотно сюда ходят. Некоторые говорят, что лес заколдован, а кто-то – что в нём водятся привидения.

– Единственная, кто здесь точно водится, это я. – Смеюсь. – Ну, и Лайя, конечно, – прибавляю быстро.

– Такие привидения мне по нраву.

– Кодры – лес древний, Довид. Деревья были здесь задолго до нас и останутся даже тогда, когда Дубоссары опустеют.

– Мы никогда не покинем Дубоссары. Евреи живут здесь уже почти триста лет!

– Кто знает? – качаю головой. – Вот твой брат уехал в Америку. Может, вскоре и вы подадитесь за ним вслед. А может, нам всем здесь придётся худо. Да что я объясняю, ты и сам знаешь историю… Куда бы мы ни пришли, земля расцветает, а потом почему-то отторгает нас.

– Не земля, а люди.

– На базаре народ болтал всякое. – Я обхватываю себя за плечи.

– Мы разберёмся, Либа, – ободряет меня Довид. – Убьём медведя и докажем, что смерть Жени – не на нашей совести. Вскоре люди обо всём позабудут.

– Надеюсь.

54 Лайя

Я мою чашки и думаю
о Либе с Довидом.
Он смотрит на неё,
словно она —
луч солнца,
глоток воды,
гроза в начале лета,
зелёная трава и небо.
Он смотрит так,
как будто хочет
навеки затеряться
во тьме её волос.
Во взгляде Фёдора
такого я не вижу.

Внезапно
от боли в животе
сгибаюсь пополам.
И жажда, жажда, жажда
меня изводит.
Согнувшись над столом,
хватаю чайник,
чуть ли не залпом
его опорожняю.
Нет, жажда не проходит.

Сползаю на пол, прижимая
ладони к животу, и слышу
звуки скрипки, звон бубенцов
и флейты переливы.
Знакомая мелодия,
та самая, что прежде
звучала у костра.

Мне кажется, мой мозг
сейчас вскипит
и голова взорвётся.
Резь в животе, я извиваюсь,
как рыба на песке.
Ещё недавно
была я всем
и становлюсь ничем,
ничем,
ничем.

Спина опять саднит,
а пальцы рук и ног
покалывает, точно
от игл стеклянных.

Перед глазами
мелькает всё.
Пытаюсь сделать вдох
и не могу.
Под веками кружат
мерцающие звёзды,
звёзды, звёзды…
Ещё – лицо, оно
такое доброе,
а за плечами – крылья..

Мама?

Нет, не она.
Мужчина.
Красивый, черноглазый,
он трогает мой лоб,
целует в щёку
и гладит по спине,
а боль стихает.

«Лайя, Лайя,
умеешь ты летать
и скоро сможешь
встать на крыло.
Тот час не за горами,
только вспомни
о тихих заводях,
о ветре, что в лицо,
о солнце над тобой,
об облаках…
Ты не такая,
как прочие.
Ты – чудо.
Ты – надежда…»

Я воспаряю
над Дубоссарами.
Лечу над тёмным лесом,
раскинув крылья.
Перепончатые лапы
на месте ног.
Кружу, кружу
над городком и лесом,
вижу вдруг
поляну Ховлинов
и Фёдора на ней.
Меня заждался он.
Пытаюсь снизиться,
но крылья исчезают.
Я камнем падаю
на землю
вниз.

Я вся в слезах и в белых перьях.
Они повсюду: перья, перья, перья.

55 Либа

Раскрасневшись от мороза, мы с Довидом возвращаемся в дом. Я смотрю только на него. Вдруг его глаза в ужасе расширяются. Перевожу взгляд и вижу Лайю, скрючившуюся на полу. Сестра бледна. Она не шевелится и вся покрыта перьями.

– Лайя! Нет! О, Господи, нет! – Подбегаю к ней и пытаюсь приподнять. – Лайя, Лайюшка, очнись. Векн аройф![49]

Лебеди! То, чего так боялась матушка, случилось, а я всё прозевала. Но как они сюда проникли и куда подевались? Что здесь вообще произошло?

– Позвать доктора, Либа?

Только тут вспоминаю о Довиде.