Сестры зимнего леса

– Значит, мы будем сидеть здесь, вести хозяйство и дожидаться вашего возвращения? А вдруг вы никогда не вернётесь? Вдруг с вами что-нибудь случится? – сердится Лайя, на её ресницах блестят слёзы. – Либа, что ты молчишь, будто воды в рот набрала?

– А что говорить-то? – бурчу я.

Сестра переводит взгляд с мамы на тятю, потом на меня и внезапно меняется в лице. Она словно увидела нас другими глазами. Вскакивает, с плачем кидается к родителям, принимается обнимать их и умолять взять нас в Купель.

И тут я не выдерживаю. С грохотом отодвигаю стул, его ножки скребут по половицам. Ну и пусть! Не собираюсь я плакать у всех на глазах. Взбираюсь по лестнице на чердак и ничком валюсь на постель.

Внизу Лайя продолжает упрашивать родителей, но их голоса тверды, хоть и ласковы. Даже не пытаюсь прислушиваться к их разговору. Хватит, наслушалась.

– Лайя, время позднее, – доносится голос матушки. – Либа давно спит, и тебе пора. Иди, ты нужна сестрице.

Точно наяву вижу, как Лайя бросает взгляд на потолок, размышляя, есть ли ей дело до сестры или нет. Видимо, смиряется с неизбежным: я слышу, что мама целует её и добавляет:

– Глазеры за вами присмотрят, иди спать, крохiтка. И не забудь прочитать перед сном Шма Йисроэль. Ничего, утро вечера мудренее.

Лайя медленно вскарабкивается по лестнице, ложится рядом.

– Ты всё знала, – упрекает меня шёпотом.

Ответить мне нечего.

Вскоре к нам поднимаются родители, чтобы поцеловать на ночь. Мы обе не спим, но виду не подаём. Лайя мелко дрожит, я смотрю в окошко, за которым темнеет лес. Сжимаю кулаки, и ногти больно впиваются в ладони. Подношу руку к лицу. Так и есть: они опять заострились и почернели, как в тот день, когда мы разговаривали с матушкой у ручья. Сердце начинает биться часто-часто. Засовываю руку под подушку, переворачиваюсь. И тут замечаю, что Лайя внимательно на меня смотрит.

14 Лайя

Вот и всё. Собрали вещи,
по пороше белоснежной
отправляются в дорогу.
Вижу тёмные фигуры
сквозь окошко в полумраке.
Ну и пусть, пусть уезжают!

Только в сердце пустота.
Нынче между мной и Либой,
между птицей и медведем
словно выросла стена.

Либа прячет когти
под свою подушку,
что сказать – не знаю.

Говорит мне: «Завтра
будем стряпать бабку».
А про чай – ни слова.

«Либа, по ним я скучаю».
В блёклом утреннем свете
разводы на старых стропилах
напоминают перья.

«Я тоже, Лайя, я тоже.
Но надо вести хозяйство:
доить козу и корову, подметать,
делать сыр и стряпать».
Голос сестрицы печален.
Знаю, её тревожит
что-то ещё, о чём мне
она говорить не желает.

Запах роз меня раздражает
тем, что наводит на мысли
о тоскливом вчерашнем чае.
Поделиться этим с сестрой?
Нет, боюсь, она не поймёт.

Почти решаюсь спросить:
«Мама всё тебе рассказала?»,
да Либа меня упреждает:

«Притворимся, будто играем
в дочки-матери, Лайя, то-то
будет весело! Не заметим,
как угрюмые дни пролетят».

Рот зажимаю ладонью.
Не дитя я в куклы играться.
Наверное, время приспело
встать на крыло поскорее
и проверить – смогу ли лететь.

Нисходит на нас тишина.
В ней, мне кажется, начинает
звучать неясная музыка,
как будто в лесу воркует
несметное множество горлиц,
звенят бубенцы золотые,
что-то шепчут друг другу деревья.

Мы с сестрицей – два лебедёнка,
забытых в гнезде родимом.
Тревожат меня эти думы!
О, как же мне одиноко!

15 Либа

Утром Лайя вскакивает первой и этим будит меня. Стоят сумерки, мир ещё не пробудился.

Может быть, всё случившееся вчера мне приснилось? Вот спущусь сейчас вниз, а за столом сидят тятя с матушкой, пахнет миндальными печеньями и одуванчиковым чаем.