Сесилия Вальдес, или Холм Ангела

Было, вероятно, что-то не совсем обычное и в новом ситцевом платье, надетом в это утро Марией-де-Регла, и в том, как лежал шелковый платок на ее округлых плечах, оставляя их наполовину открытыми, и в том, как повязана была на ее голове яркая косынка, байяха, и в том особенном глянце, каким отливала чернота ее обнаженных крепких рук и упругих щек, — словом, во всем ее облике сельской жительницы, дышавшем свежестью и здоровьем, во всей ее несмелой позе и печальных чертах лица было, повторяем, нечто необычное, привлекавшее к этой женщине внимание даже самых равнодушных и занятых своими заботами людей. Во всяком случае, каждый, кто проходил мимо бывшей сиделки, направляясь на рынок или покидая его, бросал на нее мимоходом беглый взгляд — то любопытный, то сострадательный, иногда безразличный. Ее неподвижность и внешне безучастный вид наводили некоторых на мысль, особенно в первую минуту, что женщину эту одолел приступ какой-то внезапной болезни; другие же, несмотря на то, что она была одета в новое платье, принимали ее за нищенку, которая по неопытности или несообразительности не догадывается протянуть руку и попросить у прохожих Христа ради. Впрочем, достаточно было и одного из этих предположений, чтобы охладить сострадание и погасить любопытство в очерствелых сердцах обычных посетителей рынка. И только одна какая-то дородная, чтобы не сказать — толстая, негритянка, несшая на голове лоток, полный всякой снеди, женщина с открытым и веселым выражением лица, нашла в себе довольно решимости, чтобы остановиться подле приезжей и спросить ее грубоватым, но в то же время и добродушным тоном:

— Эй, твой, крещеный душа! Зачем тут стал? Потерял, что ли чего?

— Мужа я потеряла, — просто ответила Мария-де-Регла. Вопрос прозвучал для нее так неожиданно, что она невольно выдала то, чем были заняты теперь все ее мысли.

— Муж? — удивленно переспросила торговка. — Тогда нада ищи его, ищи! — Она почти дословно повторила возглас детей, играющих в прятки.

— Я ищу, — отвечала бывшая сиделка и горестно вздохнула, — давно ищу.

— Это как давно?

— О, целых двенадцать лет.

— И-и-и, сердешный твоя! Цельный, стало быть, жизнь! А как твой муженек зовут?

— Дионисио.

— Дианисия, Дианисия — чтой-то я такой не помнит. А какой место его живет?

— Не знаю, потому и ищу его.

— А твоя, что же, не тутошный, не городской, стало быть?

— Да, я нездешняя. Последние двенадцать лет я прожила далеко отсюда, в деревне.

— Так, так! Значит, твоя бросал свой муж?

— Не бросила я его. Меня с ним господа разлучили.

— Значит, твоя — раб?

— Да. В этом-то все мое несчастье. Меня сослали в Вуэльта-Абахо на целых двенадцать лет, и только несколько дней назад разрешили вернуться в город, чтобы я здесь подыскала себе место либо новых хозяев. Да вот у меня тут и бумага есть за пазухой. Мне столько раз приходилось вынимать ее да показывать, что она уж и замусолилась. Я весь город исходила, сбилась с ног, но не нашлось на меня покупателя и на место тоже никто не берет. Не стало больше моих сил, да и опостылело мне все это; вот я и решила: коли так, дай хоть, думаю, мужа своего разыщу. Он перед рождеством сбежал от хозяев.

— Тогда, голуба, ходи моя вместе, — предложила торговка и повела Марию на улицу лейтенанта Рея, или иначе — улицу святой Терезы. По дороге она спросила бывшую сиделку:

— Твоя как зовут?

— Мария-де-Регла Санта-Крус, покорная слуга вашей милости.

— Ага, твоя был дочка у Долорес Санта-Крус.

— Нет, Долорес и я — мы обе принадлежали графам Харуко. Когда старый граф умер, нас продали с аукциона, потому что хозяевам надо было платить долги и еще выплачивать долю наследникам по завещанию. Я тогда только что вышла замуж за Дионисио, и, по счастью, купил нас обоих вместе один работорговец, дон Кандидо Гамбоа. С тех кор я про Долорес ничего больше не слышала. А вы знаете ее?

— Еще моя не знал! Моя хорошо его знал. Долорес мясо продавал, фрукт продавал, всякий товар продавал, и потом Долорес себе сам выкупал. И моя спасал. Брал моя из барак. Вот, гляди тут. Моя и теперь знак есть! — У негритянки на правом плече виднелись выжженные каленым железом буквы G, B. — Долорес домик покупал, а моя давай торгуй для него, мясо продавал, варенье продавал, все продавал. Моя работал, многа работал, и тоже на воля выходил. Одни белый господин бери тягайся с Долорес. Долорес тягайся с белый господин. Пошел разный бумага, кляуз и суд. Тот нада давай, этот нада давай. И Долорес какой добро имел, домик, денег — весь прахом пропадал. Долорес, без последний нитка оставался. Долорес думал-думал и совсем сходил с ума. Теперь сидит Сан-Дионисио.

— Бедняжка! А я и не знала, что с ней такая беда приключилась. Сошла с ума! А что это за место такое — Сан-Дионисио?

— Самашечи дом, губернатор только-только строил.

— Сдается мне, что коли мои дела и дальше так пойдут, как шли до сих пор, то не миновать и мне Сан-Дионисио, в компании с Долорес.

— Твоя нада работай? Моя многа работа имей, твоя давай, и твоя тоже многа денег имей.