Серп демонов и молот ведьм

Но сделан он, дорогие мои дети, – совсем не про то, чтобы, блуждая, войти во врата его. Эта невероятная сладостная мечта сооружена, думаю, не чтобы пугать иных преступивших, а для другого – чтобы, блуждая по нашим пажитям, падая и расшибаясь на черепки, мы и в последнюю минуту видели эту мечту и брели к ней, отринув кровавое и позорное. Не стоит идти в рай – он сам найдет вас, если надо. Или останется искрой мечты.

– Понятно, – сказала Эля. – Понятно, что вы завели такое. Мы подумаем.

– Да, подумаем, – согласился Миша. – А как это вы?.. А что это вы строили за конструкцию днем?

– Заметили. У молодых глаз наметливый. Лестницу вверх сооружаю.

– Так там ничего нет, кусок колокольни и выпавшая кладка, – указал аспирант.

– Вот именно. Меня один хороший человек недавно надоумил. Не строй снизу, заберись и начинай возводить вверху. Оттуда виднее, да и к руководителю работ ближе. Снизу земля кажется маленькой, а люди большими. А поверху – только ветер и звон облаков.

– Рухнет ваша такая стройка, – обиделся за старых мастеров, за Фьораванти и Федора Коня научный молодой человек.

– Это сколько времени отпущено, не знаем. Если годы и столетия, можно и расчетам верить, и опыту поддаться. А если секунда или день, слушаешь только сердце. Смотрю вы подмерзли. Заночевать-то есть где? А то ночуйте в моей подсобке прорабской. Нет? Ну, тогда ладно. Должен вас самым решительным образом поблагодарить за совместную беседу. Давно не высказывался и накопил лишних слов. Спасибо вам, ребята, и земной поклон.

– Это вам спасибо, – смутилась молодежь.

– Да, тут вот еще что, – засуетился человек, вытягивая откуда-то сбоку два подсумка. – Я под подпиской, – молвил он странное, – поэтому просто даю вам в пользование, на день-два. Всем на этот праздник будем выдавать. Вы уж потаскайте, ради христа.

И озадаченные путешественники поплелись восвояси. По дороге любопытная Эля сунула нос в подсумок, а вынув, сказала деревянным голосом:

– Противогазы какие-то.

– По виду специальные, – сообщил аспирант, разглядывая одно устройство в полутьме.

– Это мужик странный, от него подальше.

– Эля, – доверительно прошептал Миша, опять беря подругу под руку, – а может, обождем… с раем?

– Эти на математического старика не полезут, бесполезно, – горько обрезала девушка. – Будут тебя и меня заодно давить. Пока не удавят. Решили: сунемся; если туфта – уедем в Дальний Восток автостопом, слушать песни твоих тигров. Очень ты… расписал, – и примолкла.

А теперь Миша, лежа в копне сена, поглядывал на спутницу и представлял, как она встанет из-за стола, где помогала ему проверять тетрадки по… естествопознанию или этому… обществопознаванию, потянется гибко и скажет: «Мишка, проводи меня до ветра. А то страшновато одной, что-то тигры распелись. И разлетались самолеты с тарелками».

Михаил Годин закрыл глаза и стал погружаться в чмокающий подлодкой сон. Сон вылез чудесный и невинный: Миша жарко целовал Элю в губы, чуть приоткрыв их противогазы, сверху на них сыпались зрелые антоновки, водили хоровод их совместно и несовместно нажитые дети вместе с тиграми, и прыткие зайцы шмыгали мимо их улыбающихся пастей, таща зрелые початки женьшеня в зубах.

* * *

Добрались до Снегирей уже в сумерках, кофейной сгущенкой обмазавших все: домики, заборы и стальное до этого небо, просыпавшееся по дороге пару раз коротким, унылым плачем брошенной институтки на лобовое стекло. Но вдруг тучи улетучились, выскочило торопливое коричневое солнце, на минуту заплевало дальний, за полем, лес яркими, ядовитых окрасов пятнами и свалилось за горизонт, запутавшись в паутине березовых верхушек, а потом и в золотой клетке строевых сосен.

Сидоров, осторожно напрягшись, гнал нежно урчащую «Субару», вспоминая неподатливый руль своей угнанной «пятерки», Екатерина Петровна, хоть и сразу согласилась двинуться на розыски, но с ходу плюхнулась на заднее сиденье и омерзительным тоном сообщила: «Руки дрожат». В Сидорове к этой «доброй» женщине, относящейся к нему с явным терпением и участием, зрел странный противоречивый комок сцепившихся ощущений – нелепой благодарности раба, неприязни неуважаемого и презираемого хозяина и обиды на хозяйку сломанной и заброшенной, хоть и забавной игрушки. Сидоров путался в этих чувствах, как балетный плясун в оперных тяжких покровах.

К домику, вылезающему из вымахавших в рост кустов шиповника, подъехали, переваливаясь на колдобинах дачной дороги, уже к девяти. На веранде слабым светляком мельтешила голая лампа. Приезжие, потоптавшись, пролезли по тропинке, набирая в обувь вечернюю росу. Член-корреспондент академии Триклятов сидел на веранде на скамейке и монотонно мазал по стенке зеленой, капающей в ведро кистью. Он едва повернулся в сторону вошедших и лишь через минуту предложил сесть. Гости присели на другую скамью, балансируя руками и хватаясь за шершавое сиденье, чтобы сохранить душевное равновесие.

– Обещал дочери красить, – кивнул математик на страшного зеленого цвета стены уже почти вымазанной веранды. – Приедут весной, а тут плесень.