Сергей Вавилов

Для доказательства этого положения Сергей Иванович рисует диаграмму. На оси абсцисс откладываются сцены, время действия в его последовательности, на оси ординат — «степень душевного равновесия» или «созерцания». Над диаграммой надпись: «Кривая Фауста «еn naturel»[35] без примеси Мефистофеля». Кривая несколько раз взвивается вначале, но в конечном счете все же угасает, символизируя отступничество гётевского героя.

Упоминая в самом начале записей 1942 года о том, что он «со своим анализом 1915 г. вполне согласен», Вавилов еще более определенно высказывает мысль о том, каким должен быть настоящий ученый: «Как Вагнер. Не как Фауст».

Что это — новый парадокс? Шутка? Может быть, наконец, описка? Нет. Черным по белому:

«Как Вагнер. Не как Фауст».

Вот еще одна из характерных записей, сделанная Сергеем Ивановичем в 1942 году, и она своей недвусмысленностью окончательно ставит все на свои места:

«Вагнер по-прежнему трогателен, совсем не смешон и настоящий ученый, а «мэтр» уходит из науки».

И чуть дальше:

«У ворот» кажется самой лучшей сценой всего Фауста. Народ, люди с их нормальным сознанием в меру житейских надобностей. Народ в праздник — все стремления, желания налицо. Девки, бюргеры, студенты, солдаты, кратко и блестяще изображенные. Народ, на котором земля стоит. И рядом Фауст, на которого смотрят почти как на полубога. Сознание большое, но сознание беспомощности, бессилия. Рядом Вагнер — ученый-ремесленник, науку двигающий, но сознание которого немного выше, а пожалуй, и ниже бюргерского. И в конце магия. Дух и черный пудель.

Эту сцену можно читать сотни раз, без конца. Это и есть ключ к Фаусту-ученому. Природа — люди — великое сознание — магия».

И как итог раздумий — самые последние строки записи:

«Фауст — трагедия о действии, а не о мысли, не об ученом, а о человеке. Наука отбрасывается с самого начала. Вместо нее магия, простое и бесстыдное средство овладеть большим. Почти воровство.

Йошкар-Ола, 22 января, 9 час. вечера».

За полтора века, прошедшие со времени выхода в свет трагедии Гёте, накопилась громадная литература, посвященная «Фаусту». Установились репутации, расставлены акцепты, по литературоведческим полочкам разложены персонажи — отрицательные, положительные, многомерные. Что касается самого Фауста и его коллеги Вагнера, эпизодически появляющегося на страницах книги, то тут как будто мнения всех исследователей сходятся:

Фауст — стихия положительная, дух поиска, враждебный всяческому проявлению застоя и рутины. Пусть Фауст часто ошибается и падает, но он ищет. Ищет не для себя только, а для всего человечества.

Что до Вагнера, то он, по общепризнанному мнению, антипод Фауста, пародия на истинного ученого. «Несносный, ограниченный школяр», буквоед, книжный червь, бескрылый эмпирик, Вагнер давно уже стал олицетворением отрицательных сторон науки.

И вдруг столь неожиданная, прямо-таки эпатирующая переоценка ценностей! Ну ладно бы взялся за неблагодарное дело реабилитации Вагнера какой-нибудь современный рутинер, научный нуль! Нет, с апологией Вагнера выступает ученый совсем иного стиля. Смелый экспериментатор, принципиальный враг догматизма в науке, человек, в личности которого столько внутреннего «фаустовского» пламени!

В чем же тут дело?

Думается, дело в этике Вавилова-ученого, в том, какие нравственные меры распространял он на своих товарищей по работе, на себя самого. В том, наконец, что понимал под словами «труд», «ремесло».

Вспомним: и для Сергея Ивановича, и для многих его коллег трудовая деятельность начиналась не только со смелых полетов мысли, но и с чрезвычайного физического напряжения, с «ремесленничества» в полутемных, плохо отапливаемых мастерских и лабораториях.

Вадим Леонидович Лёвшин приводит любопытный эпизод:

— Однажды Сергей Иванович возвращался из института домой, усталый, вымазанный в лаборатории. Толпа мальчишек увидела его и закричала: «Вон мастеровой идет!»

В те годы в распоряжении Вавилова и работавшего с ним Левшина имелось только три-четыре заводских прибора. В мастерских института числилось всего 5–6 человек, и, естественно, к их помощи прибегали в исключительных случаях.

Лаборантов не было вообще. Все, вплоть до самой черновой работы, до уборки помещения, приходилось делать самим. Приходилось изощряться, работая не приспособленным для этой цели инструментом, но утешая себя словами Франклина: «Физик должен уметь пилить буравчиком и сверлить пилой». И ведь получалось! Довольно сложные установки, с помощью которых выполнялись многие работы, были созданы собственными руками Вавилова и Левшина.

Один Сергей Иванович, работая в Институте физики и биофизики, сам сконструировал и построил по меньшей мере следующих четыре прибора: фосфороскоп с вращающимся зеркалом, универсальный фотометр, светосильный поляриметр, адаптометр.

Снижала ли работа за слесарей научный потенциал ученых?

Конечно. Но в итоге все же выигрывала наука. Сотрудник, проявляющий изобретательность и тонкость мастера, работая собственными руками, становился максимально независим от случайностей обстановки.