Сергей Прокофьев

Брат деда композитора, долгожитель Павел Никитич Шилин-Житков (1801?—1902), уехал после освобождения крестьян с женой и двумя детьми — сыном Василием, ушедшим впоследствии в монахи, и с дочерью Александрой (1856–1934) в деревню Баланда Аткарского уезда Саратовской губернии, где на выделенной для него после освобождения Шереметевым земле поставил два дома и посадил у ворот своего надела два дуба, живые, по свидетельству его прапрапра-внучки Елены Киселёвой, и по сию пору. Воспитанная в столице Александра Павловна Житкова вышла замуж за крестьянина Киселёва, однако все её дети и внуки — отдалённая родня композитора — получили должное образование и выбрали либо научную, либо артистическую стезю.

Сестра Александры Павловны двоюродная тётка композитора Татьяна Павловна Житкова (1857–1924) была оставлена отцом в Санкт-Петербурге на воспитании у дяди — деда Сергея Прокофьева. Татьяна Павловна окончила Бестужевские курсы и стала одной из первых русских женщин-врачей. Она вышла замуж за военного медика Алексея Себрякова и, ещё учась на курсах, родила ему в 1879 году двух близнецов — Сергея и Павла.

Как мы видим, великорусская родня композитора была многочисленна и принадлежала к разным сословиям.

Его родители обвенчались 27 апреля (9 мая) 1877 года в Богородицкой Рождественской церкви, при Московском Придворном Верхоспасском соборе и первоначально поселились в имении Николаевка, купленном Сергеем Алексеевичем в Смоленской губернии на небольшой, доставшийся по наследству капитал. Имение дохода не приносило. Пришлось принять заманчивое предложение приятеля студенческих лет Дмитрия Солнцева и, продав Николаевку, уехать управлять чужим имением. Сергей Алексеевич взял в отдалённое украинское село и свою тёщу Анну Васильевну. Происхождение и воспитание родителей Прокофьева, москвича Сергея Алексеевича и петербурженки Марии Григорьевны, в чьих жилах текла не только русская, но и скандинавская кровь, проявились и в рисунке судьбы композитора. Если самые ранние годы прошли под опекой обоих родителей в затерянной посреди Дикого поля, но благоустроенной Солн-цевке (1891–1904), то период бурного становления осуществился под материнской заботой в родном для неё Петербурге (1904–1918), за которым последовали годы странствий — тут сказалась кровь склонных к приключениям викингов — по Америке и Европе (1918–1936), период же зрелости и подведения итогов совпал с переселением в родной город отца — Москву (1936–1953).

Как уже говорилось, семейная жизнь Сергея Алексеевича и Марии Григорьевны была омрачена ранней смертью двух дочерей — Марии и Любови. Понятно, что ради третьего их ребёнка они были готовы на любые жертвы и затраты. Очевидно, исток бытового «дикарства» Прокофьева, его бесстрашной прямоты и резкости, особенно в молодые годы, именно в чувстве изначальной защищённости, в абсолютной уверенности в себе, внушённой ему родителями. «Варвар» и «скиф» не взялся в композиторе ниоткуда: он был в нём воспитан. Педагогика родителей была разрешительной, пестовавшей в Сергуше независимость и самостояние.

В пять лет мать предложила ему играть свои импровизации регулярно и самостоятельно. Вскоре Сергуша сочинил «рапсодию Листа», не зная толком, ни что такое «рапсодия», ни кто такой «Лист». Импровизацию, в подражание нотам из библиотеки матери, он записал на десятилинеечном (!) стане без разбивки на такты. Мать трижды сымпровизировала «рапсодию Листа» по фантастической записи, опередив тем самым более чем на полвека опыты Джона Кейджа и других американских авангардистов с «недетерминированной нотацией». Сын был сильно огорчён услышанным (мать играла не то, что звучало в его голове) и согласился выучить основы нотной грамоты.

В возрасте пяти с половиной лет Сергуша сымпровизировал свою первую серьёзную пьесу. Повзрослев, он вспоминал: «Мать решила записать её, что, вероятно, далось не без труда, ибо дело для неё было новое. Пьеска была в фа-мажоре без си-бемоля, что отнюдь не следует отнести на счёт симпатий к лидийскому ладу, скорее — я не решался ещё коснуться чёрной клавиши. Однако мать, записывая, объяснила, что с «чёрненькой» будет лучше, и без дальнейших рассуждений восстановила си-бемоль. Трудно придумать более нелепое название, чем то, которое я дал этому сочинению: Индийский галоп. Но в то время в Индии был голод, большие читали о нём в газете и обсуждали между собой, а я слушал»[1].

Лиха беда начало. За пьесой последовали разнообразные композиции, включая сочинённые в следующем году до-ма-жорные марш, вальс и рондо, а за ними — в 1898–1899 годах ещё четыре марша (три из них — в четыре руки), два вальса (один в соль-мажоре, другой с переходом из до-мажора в соль-мажор: начинающий музыкант осваивал тонико-доминантовую гармонию) и некая «пьеса» для фортепиано в четыре руки. Сохранившееся на всю жизнь пристрастие Прокофьева к маршам и вальсам идёт именно от первых солнцевских опытов.