Сергеев Виктор. Луна за облаком

— Терпеть блатных уже нет никакой возможности. Последнее из последних уводят от трудяги и без того небогатого ни деньгами, ни сахаром, ни табаком, ни пайкой, ни баландой. Что же мы, братцы? Люди мы или падлы? Давай поднимайтеся всем гамузом, Еыбье.м блатных из зоны и обратно ни за что не пустим!

В успех задуманного Костькой-нарядчиком зэковские бригади­ры поверили. Уж очень трудяги озлились на блэтных. И верно: тер­петь нет никакой возможности. Скоро до кровной пайки доберутся. Тогда ложись и помирай. И еще поверили потому, что Костька сам из уголовников, знаменитый был когда-то. Уж если он бал якает, что поднимайтеся, выбьем из зоны... тогда надо решаться.

В воскресенье Ленчик валялся от нечего делать на нарах в ба­раке. Думал о словах дяди Вити: «Затоскуй, загорюй—курица оби­дит». Поглядел в окно. По лежалому волглому снегу важно вышаги­вали грачи. «Весна... Грач зиму расклевал».Угол завешен одеялом. Там кто-то сопел, ворочался... За доща­тым столом играли в карты, доносились выкрики:

— Соника!

— Атандэ!

Пол заплеван, кругом грязь, окурки, вонь... «За собой убрать и то не хотят».

— Тасуй как следует!

Будто бы шум пробивался сквозь стену. Какой может быть шум в колонии? Самолет пролетел? Или радио? Нет, не похоже. Накаты­вался глухой зыбучий рокот, посверливало в ушах: «У-у-зу-зу!» Хлопнула дверь, на пороге человек — из разинутого рта слова жут­кие, от которых тело стало ватным:

— Уркаганы! За ножи! Вся зона поднялась!..

И убежал, сгинул в сторону ворот. А в распахнутые двери уже рвался рев толпы:

— Бей их!

— Дави! Круши!

— Так-растак. . Вон из зоны! Ворье! Сволочь'.

Блатные поволокли стол, чтобы припереть двери. Да разве

(удержишь?.. Затрещало все, штукатурка посыпалась с потолка. Бе­лые круглые лица с открытыми ревущими ртами плясали в проло­мах. Ленчик сорвал одеяло, мотанул на голову и — в окно. Сквозь стекольный дождь протискался кое-как между перекрытиями, выва-

! лился на снег. К нему подбежали, начали пинать, топтать... «Все, ко­нец»,— ворохнулось в сознании.

Со сторожевых вышек захлопали выстрелы, будто кто кнутом заиграл. И тут Ленчик сообразил, что его уже не бьют, что он один тут... Приподнялся. По дороге, сломя голову, неслись блатные к во­ротам, под защиту охраны. Ворота уже распахнуты и там, за преде- V лами зоны, видна цепочка солдат.

— Живой?

Ленчик перевернулся на спину. Дядя Витя, тяжело дыша, стоял перед ним, держа ножку не то от табуретки, не то от скамейки.

— Ну, что? В зоне останешься или уйдешь?

Ленчик с трудом сел и, морщась от боли, долго кашлял и пле­вался кровяными сгустками в снег. Отдышавшись, посмотрел зату­маненными глазами на дядю Витю:

— Остаюсь в зоне. Какой вопрос...

Глава двадцать пятая

Перед самыми боевыми дей­ствиями с японцами при­шлось Трубину впервые прыгать с парашютом в Амур. Инструктор сказал ему, что при падении считай до четырех, а потом уже дергай за кольцо. Трубин подумал-подумал и решил пе­ресилить свой страх, считать до десяти, а затем уж кольцо... Пом­нится, что за поручни ухватился, закрыл глаза. «Пошел!»—закричал инструктор.

Трубин разжал пальцы, ухнул вниз, на тугие струи холодного воздуха. «Раз... два... три... четыре». А дальше без пауз, как из пуле­мета, через одно число: «Шесть, восемь, десять»,.. И рванул кольцо. Парашют раскрылся. Все нормально. Вот уж и вода близко. Пора отстегивать лямки. Одну отстегнул, а вторую трогать побоялся: вро-де еще высоко... На руках повиси-ка, вдруг сил не хватит—обор­вешься... А вода совсем близко. Растерялся Трубин, забыл про вто­рую лямку, хочет повиснуть на стропах, а пристегнутая к лямке нога не дает. И саму лямку отстегнуть не может. Все натянулось, тело перекосило.

Лямку он отстегнул уже в воде. Нырнул и отплыл подальше, чтобы не запутаться в стропах и не утонуть.

Инструктор за прыжок похвалил: «Молодец, затяжным прыгал и от системы парашюта освободился до приводнения». Откуда ему было знать, что Трубин забыл про вторую лямку, и в воде ему прос­то повезло?

От той похвалы инструктора долго оставалось у Трубина чувст­во вины и неудобства. Не раз порывался сказать инструктору, что «полного освобождения от системы парашюта не было», но все от­кладывал: случай вроде бы мелкий, не ахти какой. Подумаешь, лям­ка! Отцепил же он ее все-таки, хотя и в воде.

...Нечто подобное испытывал он теперь. Это было тоже чувство вины и неудобства. Он знал — перед кем. Перед Чимитой.

Все, что она сделала для него, не шло ни в какое сравнение с тем, что он сделал для нее. О-о, ему еще немало предстоит всяких там «отстегиваний лямок»! И надо уметь «отстегивать».

С некоторым удивлением стал замечать Трубин, что он все больше думает о Чимите и что она ему становится все дороже. Вот она уехала на растворный узел и ее долго нет, и он вдруг почувство­вал пустоту вокруг. С растворного узла подъезжали самосвалы с холодным бетоном... Там, где бетонировали фундамент, слышались возбужденные крики. Кто-то ругался. А. Трубин все смотрел на до­рогу, не покажется ли Чимита.

— Григорий Алексеич, бетон замерз!