Сергеев Виктор. Луна за облаком

— А ты, доченька, разбей ему тот камень, что в его груди. Раз­бей... Освободи ему сердце и вся любовь его падет тебе на сердце.

— Как же я разобью?

Отчаяние рвется из Анфисиной комнаты через коридор, прямо на него, на него...

И снова: «Бу-бу-бу... Ту-ту...»

Анфиса встала, выключила свет и прикрыла дверь. Какое-то еще время звуки глухо толкались о дверь, но вот затихли, прита­ились.

Григорий не уснул до утра, ворочался, подходил к окну, терся лбом и щеками о холодное стекло, глядел на залитые мертвым све­том крыши домов и думал: «Кого же она любит? Странно. Выдумала его сама. Придумала... Кого? Странно. Тучи разноцветных насеко­мых... Как же мне? И я ничего не вижу? А если это все про меня?»

Он стоял у подоконника и шептал: «Мне же ехать, ехать пора. А что я ей скажу? Нет! Нет! Надо сказать. Все, как есть, сказать...»

Перед отъездом он решил поговорить с Чимитой. Она согласи­лась проводить его на вокзал, и вот теперь они шли, не торопясь, берегом Амура. С низко опустившихся туч нет-нет да и срывался, видать, последний нынче снег. Он был такой же мокрый, как и в тот осенний вечер, так же медленно кружился и падал на асфальт.

— Помнишь?—Он вздохнул и посмотрел на нее.

— Что?

— Снег помнишь?

— Я все помню, Григорий Алексеич.

— Ты была тогда совсем другой.

— Ты тоже был другим.

И — Скажи откровенно,— начал он после паузы,— что с тобой произошло? Твое отношение ко мне резко изменилось... к худшему. В чем дело?

Она посмотрела на него, словно хотела еще о чем-то узнать от него. . ,

— Я о тебе так много думал последнее время.Ему показалось, что у нее потерянно дрогнули губы. Растаявшая снежинка в ямочке на подбородке, мокрый пушок на верхней губе, ожидание в мальчишеском пренебрежительном прищуре—все это трогало и волновало Григория. «Уж лучше бы она говорила мне кол­кости, как когда-то при знакомстве».

— Так сложно, Григорий, так все сложно,— проговорила она тихо.

— Что сложно, Чимита?

Он подумал о ее ночном разговоре с Анфисой Петровной. «Ска­зать ей? Нет, пока нельзя. Надо подождать».

— Смерть Софьи... Это ужасно, так ужасно!—Она закрыла гла­за и шла, держась за его локоть.—Во мне будто бы все переверну­лось. Ну, что я? К чему все это? Когда я узнала .. мне казалось, что и ты, ия — гадкие люди, что мы виноваты... Оба виноваты!

— Постой,— остановил он ее.—А ты-то тут причем?

— А как же! А как же! Я же все видела, все знала... И не осу­дила тебя. У меня не хватило сил этого сделать, а я должна была... Должна!

— Ну причем тут ты?—в отчаяньи вырвалось у него.—Не вы­думывай ты на себя лишнего! Не надо, ради бога. Ну, знала... Чего- то там знала про меня, чего-то видела. Что же теперь? Так и будем копаться в прошлом? Так, что ли? В парткоме обо мне знают... Меня в главке трепали... И ты хотела осудить меня вот так... вот так...

— Да нет же!

— Почему же у тебя не хватило сил?

— Это уже не имеет никакого значения.

— Не имеет?— растерялся он. — А что же тогда имеет?

— Мы можем поругаться, Григорий Алексеич. А это совсем ни к чему.

— И что же, мы расстанемся сегодня навсегда? Больше никогда не встретимся, не напишем ни одного письма, не поговорим ни разу по телефону?

У него крепло мнение, что Чимита любит... но только не его. Кого же? Кого? Ах, как тяжело вот так разговаривать! Зачем ему было слушать это ночное объяснение Чимиты с Анфисой Петровной?

— А зачем встречаться? Зачем писать? С зимним бетонировани­ем тебе все ясно, во всяком случае от меня ничего не потребуется. Ну, а остальное... Что остальное? Ты там, а я здесь.

— Неужели, Чимита, мы с тобой были просто знакомыми, всего лишь сослуживцами, так сказать, на почве техники безопасности?..

И вдруг не стало этого мальчишеского пренебрежительного прищура, глаза ее широко раскрылись и столько было в них мольбы и надежды, что Григорий подумал: «Это она обо мне... с Анфисой Петровной».

— Я ничего не понимаю,— глухо проговорил он.

— Это и хорошо, что ничего не понимаешь.

Эхом отдалась у него в ушах ее насмешливость. И опять этот прищур, эти поджатые губы... Сквозь мокрый снег, сквозь туман он слышал ее слова: «Прощайте, Григорий Алексеич, надо идти. Мне уже пора. Всего вам наилучшего в жизни». Он что-то ответил, ка­жется, попрощался.

Григорий не подумал ее задерживать, он слишком хорошо знал ее и сознавал, что ничего бы не добился, а было бы только хуже. В голове сверлила одна неотвязная мысль: «Чимита ушла насовсем и это очень плохо».

Письмо Догдомэ Трубин перечитывал не раз:

«Здравствуй, Григорий Алексеич!

Может быть, ты удивлен, что я тебе пишу, и подумаешь о моеп пзбалмошности. И отчасти ты будешь прав. Я все-таки не могу к те­бе относиться так же, как ко всем. Пыталась, но ничего не полу­чается. Отсюда и всякая ерунда с моей стороны. Надо бы встретить и проводить тебя совсем иначе... Но мой дурной ум всегда что-нибудь да натворит, а потом раскаивается. Прости злую, неисправимую... Если можешь.