Серебряное озеро

Либоц разразился долгой и страстной речью, в которой обвинял виноторговую компанию в том, что она стала причиной Асканиева разорения, поскольку признала его трактир не отвечающим санитарным требованиям, тогда как и «Городскому погребку», и «Ухабу» дозволено было продолжать свою деятельность в куда худших условиях. Он помянул Асканиев сад и его прекрасное и здоровое расположение на берегу реки, привел на память просторный зал трактира по соседству с не менее просторной застекленной террасой… Одним словом, он сказал все, что только было можно, выдвигая в качестве основного аргумента против иска, что Асканий человек зажиточный и не имеет наследников по прямой линии, а потому мог себе позволить небольшую прихоть, тем более что он совсем недавно перенес тяжкий удар в виде смерти супруги.

Суд заслушал его, но затем выступил Шёгрен, который прочел свидетельство о том, что Аскания можно считать не отвечающим за свои действия и нуждающимся в опеке, а поскольку сердобольные родственники готовы взять заботу о нем на себя… и так далее и тому подобное.

На сем заседание было отложено.

С этого дня Аскания словно подменили. Он предпринимал небольшие поездки на почтовых до разных железнодорожных станций, но к ночи всегда возвращался; он стал наведываться в книжный магазин и много читать, в основном по юриспруденции, химии и физике; и он вновь обрел характерные черты, которые составляли его образ в трактирную пору. Хорошо воспитанный, замкнутый, доброжелательный, он перестал сетовать и надеяться на благополучный исход тяжбы… однако же ресторацию Асканий не закрыл.

Как-то в конце лета он сидел с газетой в пустом зале, когда в дверь, извиваясь, вошел Черне. Сначала внутрь просунулась его небольшая головка:

— Ты тут?

— Заходи, дружище, — отозвался Асканий. — Чем могу служить?

Черне нетвердой походкой подступил ближе и предъявил гербовую бумагу.

— Ты забыл, что вчера тебе положено было закрыться.

— Ни за что на свете! — отвечал Асканий, давно практиковавшийся в свой коронной фразе.

— В таком случае тебя закрою я! — сказал прокурор.

— Будь любезен! Но сам я не закроюсь ни за что на свете.

Эта заранее заготовленная реплика имела успех, и Черне рассмеялся.

— Вот видишь, — торжествовал Асканий, — я всегда держу слово, так что мне никто не может убавить гонору.

Прокурор вытащил ключ от сеней снаружи и вставил его изнутри. На этом дело было кончено.

— А теперь давай выпьем на прощание по рюмочке, — предложил Асканий, снимая с полки высокую узкую бутыль в соломенной оплетке.

— Чем будешь угощать? — осведомился Черне.

— Лучшим из того, что есть в запасах, самым дорогим и изысканным.

— И что же это?

— Ты когда-нибудь пробовал мараскин?

— Не приходилось.

— Это вишневый ликер из Далмации, по шесть крон за бутыль.

Они выпили и закусили печеньем.

— Хорош, хорош, отдает горьким миндалем, хотя для меня сладковат… ты знаешь, я люблю более крепкие напитки.

Наступила пауза, и Черне, верный своему пристрастию к фиктивным звонкам, которые помогали ему в расставаниях, покосился на телефон и встал, покачиваясь всем своим долговязым телом.

Асканий раскусил уловку, но не мог оставить друга в затруднении, поэтому сделал вид, будто ничего не понял, и сам спас его:

— Я вижу, ты занят и должен уходить. Спасибо тебе за все и в особенности за такт, с которым ты выполнил сегодняшнее поручение.

Таким образом Асканий еще и загладил унижение от того, что его выгнали из собственной ресторации и заперли ее, тем более что прокурор вел себя не только не тактично, а прямо-таки издевательски.

— Это, сам понимаешь, моя служба, а служба превыше всего, — закруглил встречу Черне и пожелал, чтобы не открывать запертую дверь, удалиться через кофейню.

— Шел бы парадным ходом, я больше не жду клиентов! — поддразнил Асканий прокурора, но того уже и след простыл.

Асканиев ресторан закрылся, вывеску сняли, скатерти со столов тоже, опустили шторы, и горожане были избавлены от неприятной обязанности лицезреть одинокую фигуру, слоняющуюся за пыльными окнами.

Когда старик выходил в город и знакомые приветствовали его озорным «Тебе все-таки пришлось закрыться», Асканий неизменно отвечал: «Я вовсе не закрылся. Меня закрыл Черне!»

И люди восхищались стойкостью, с которой он переносит несчастье.

Через некоторое время Асканий почти перестал выходить; он наводил порядок в шифоньерке, жег в печи письма и много читал, был спокоен и ровен, так что экономка не замечала в нем чего-либо необычного. Иногда он по старой памяти наведывался в трактир, где в основном проводил время на кухне. По утверждению прислуги (которую потом допрашивал прокурор), хозяин составлял рецепт нового ликера, надеясь, что этот напиток донесет его имя до грядущих поколений.

* * *

Либоц между тем понял, что продолжать его деятельность в городе невозможно, и оставил всяческие попытки найти квартиру. Адвоката просто-напросто бойкотировали, а когда он в очередной раз пришел навестить отца, тот напустился на него с бранью.

— Зато я не жалуюсь, — ответил Либоц, которого вдруг потянуло на юмор. Увы, шутки были недоступны разумению старика.