Сердце Пандоры

Полина просто прижимается ко мне, раскрывает рот своими губами и вытягивает из меня весь воздух. Это тяжело назвать поцелуем, скорее — воровством меня у самого себя. Мы даже не закрываем глаза, хоть от этого немного кружится голова. Полина обхватывает мою нижнюю губу своими губами, немножко тянет, посасывая и покусывая. Ненадолго отстраняется и жадно смотрит на мои губы. Кончиком языка слизывает поцелуй со своих. Берет мою ладонь — чувствую, как дрожит, пытаясь удержать вес собственного тела только на одной руке — и заводит себе на затылок. Пальцам уютно в ее волосах, зарываюсь так жестко и глубоко, что она немного морщится.

Сжимаю ее пряди в кулаке.

За окном взрываются небеса, выдержка предает Полину, и она вздрагивает. Зажимаю ее бедра коленями, а вторую руку нарочно кладу под голову. Полина следит за этим движением и соблазнительно — или женственно? — улыбается.

— Выглядишь хозяином положения, — то ли хвалит, то ли ругает она.

А я просто тяну ее голову к себе, всасываюсь в тугой рот и выманиваю язык. Полина поддается и в умоляющем стоне я слышу собственное имя:

— Адам…

Я бы хотел на минуту остановить время. Задержать тот вдох, который мы делаем почти одновременно, когда понимаем, что начинаем задыхаться. Я все жду, когда Полина даст хоть намек, почему это все нужно прекратить, но она смотрит так, что мой рациональный ум отказывается верить в реальность. Я ведь знаю ее лучше, чем она сама себя знает. Три года я видел ее со стороны, чувствовал ее брезгливость. Она даже не любила быть рядом со мной в одной комнате. И почти год жизни под одной крышей вряд ли что-то изменил в этой Пандоре, но все же — даже Полина не умеет притворяться так хорошо.

Где-то здесь точно нужно нажать на «стоп». Отматывать назад бессмысленно, но еще можно спасти нас обоих от боли, которую мы обязательно причиним друг-другу. Потому что из физиологии без чувств не вырастет ничего, кроме больших проблем. А это просто физиология: влечение, возникающее между мужчиной и женщиной, которые живут под одной крышей и вынужденно воздерживаются от секса. А кроме того, что Полина испугана и ищет защиту, у нее еще и проблемы с послеродовым периодом.

И все же, когда она наклоняется, чтобы нахально забрать еще один поцелуй, я охотно отдаюсь ей. Раскидываю руки в показной беспомощности, хоть на самом деле это единственный способ ее не касаться. Боюсь, что даже толстая цепь под названием «Три нельзя» — у нее швы, у меня марширующий цирк тараканов, у нас «все сложно» — не удержит меня от того, чтобы воспользоваться ситуаций. Все, что можно делать совершенно безопасно: пофантазировать, как бы Полина смотрелась здесь, на полу, лежа на спине со спущенными до самых локтей бретелями. Но даже такие фантазии — опасная балансировка на грани провала.

Если у поцелуев есть бальная шкала, то даже наши влажные вздохи давно пробили отметку «максимум». Никто не говорил мне, как это — чувствовать себя мужчиной, которого целуют так, будто от этого зависит работа сердца.

— Я украла твою футболку, — с горящими глазами признается Полина.

— Зачем? — Я еще только думаю, стоит ли это сделать, а рука уже тянется, чтобы вернуть на место бретельку. Нарочно делаю это медленно, чтобы смотреть, как вслед за движением моего пальца на ее коже появляются мурашки.

— Нравится, как ты пахнешь, — бесхитростно признается она. И добавляет чуть тише: — Как ты пахнешь, когда пахнешь только собой.

Я понимаю, о чем она, нет необходимости углублять и развивать тему, которая неприятна нам обоим. Но ее слова — они как ненаписанное Евангелие, слова, которые слишком откровенны, чтобы их мог понять непосвященный.

Неужели я больше не безобразный Адам?

— Может быть… — начинает Полина, отрываясь от меня, но конец фразы тонет в хлынувшей в мою голову боли.

Обычно я чувствую приступы, научился распознавать даже незначительные признаки и почти всегда успеваю свалить подальше от посторонних глаз. Нет ничего хуже, чем мужик, который готов биться башкой в стену, лишь бы утихомирить агонизирующие толчки в черепе.

С минуту я еще пытаюсь корчить непробиваемую стену, но это бесполезно, потому что на лице Полины уже появилось беспокойство. Вслед за резкой болью к горлу подкатывает тошнота. Так сильно и остро, что я слишком быстро стряхиваю с себя Полину, и она не очень аккуратно заваливается на бок. Подняться сразу не получается, и я беззвучно матерюсь, становясь на четвереньки.

— Адам, тебе плохо? — сквозь глушащий фон реального мира звон слышу обеспокоенный голос. Отбиваю руку, которой она пытается дотронуться до моего плеча.

Каждое касание — словно ржавым гвоздем по стеклу. Полина в этом не виновата, но я даже рта не могу открыть, чтобы сказать об этом. Будет очень херово, если меня стошнит прямо на сливочно-персиковый коврик в форме тучки.