Сердца в строю

Галине Беловой повезло: славные ребята оказались вокруг. Полсвета в огне и в громе. Рвет, бьет, терзает родную землю черный ворон — война. Каждый день как обухом по голове: «По приказу командования…», «Отошли…», «Отступили…». А они, — недосыпая и недоедая, немытые и заросшие, в боях теряющие товарищей, не знающие, какой срок жизни отпущен судьбой, — не унывают, не скулят, не жалуются, порой чертыхаясь, припоминая бога и божью матерь, порой с шуткой-прибауткой привычно несут, как несли их отцы и деды, суровую солдатскую ношу.

— Шалишь, гроб-перегроб, переживем! Пропадет Гитлер, и собаки не залают.

Тяжело бойцу на фронте — всякий знает! А еще тяжелее бойцу-девушке. Весь день на виду, среди мужчин: ни помыться, ни переодеться — да мало ли что! Слушай тяжелые фронтовые слова да солдатские шутки, от которых дух захватывает. А придет ночь — ложись вповалку, где придется и как придется: иной раз на перине в брошенной хозяевами избе, а чаще под обозной двуколкой, подложив под голову тощий вещевой мешок.

Грубоватый, не сказать чтобы мягкий на язык, но душевный, простой народ подобрался во взводе. Вот Федор Кузин. Все может он бросить к такой-сякой бабушке, совершая отходы по сорок километров в сутки, даже нательную рубаху с плеча — хотя она, как известно казенная. Но баян — ни за что!

— С ним рачью жизнь веду, с ним и назад вертаться буду. Германия еще мою консерваторию услышит, будь спок, — твердит он, скаля зубы, всеми правдами, а чаще, ясное дело, неправдами притыкая свой баян на обозных грузовиках, на санитарных автобусах, у поваров на кухне. А выпадет тихий час — только бы бомбы над головой не выли, — вытаскивает свой инструмент, подмигивает Галочке.

— Ну, девка, подтягивай! — и поет:

Софочка, моя вы душечка,
Софочка, вы как подушечка,
София Павловна, где вы теперь?
Полжизни я б отдал,
Только б Софу увидал,
София Павловна, где вы теперь?

Тарас Подопригора песен не поет. Он человек положительный, хозяйственный — быть ему старшиной! То починит Беловой сапоги, то притащит неизвестно каким путем добытый зубной порошок или банку рыбных консервов. А как-то пристал с ножом к горлу:

— Снимай, Галюша, гимнастерку, простираю.

Галя с обидой отговаривалась:

— Ну что вы, право! Я ведь женщина. Сама постираю.

Ничего не помогло. Не такой человек Подопригора, чтобы отступаться от завладевшей им идеи.

— Ну яка ты, прости господи, баба, — и не совсем уважительно махал рукой. — Название одно. Скидывай, тоби кажуть. До вечера просохне.

И приходилось Галочке сидеть в сторонке, накинув на плечи плащ-палатку, пока Подопригора старательно и привычно мял в ближайшей запруде изрядно пропотевшую, пропыленную, с замаслившимся воротом Галину гимнастерку, от которой, несмотря ни на что, шел особенный, девичий и совсем уж не солдатский запах.

Командовал взводом самый молодой из этих ребят лейтенант Олег Северов. Галочке он напоминал знакомых проскуровских мальчиков-старшеклассников и студентов, которые приезжали летом на каникулы из Киева или Харькова.

О чем угодно можно было говорить с Олегом: о стихах Ярослава Смелякова, о Любови Орловой, о пугливых зарницах, что бьются в ночном июльском небе и так похожи на тревожные артиллерийские сполохи.

Галочка догадывалась, что она нравится Северову, хотя лейтенант, как мог, скрывал свое чувство, никогда не заговаривал о нем, не делал ни одного шага к сближению. И она ценила робкую чистоту его сердца. Возможно, в другое время и она полюбила бы Северова: высокий, сероглазый, с вьющейся прядью над матовым лбом, похожий на молодого Блока. Но теперь в ее измученной душе была только благодарность к лейтенанту, ко всем бойцам взвода. Они не охали над ее горем, не лезли с сочувствиями и соболезнованиями, но всем своим обращением с ней как бы говорили:

— Держись, девка! Переживем!

Только один боец взвода смущал и тревожил Галочку — Дмитрий Костров. Держался он в стороне, словно боялся или недолюбливал ее. Но Галочка не раз замечала, что украдкой следят за ней встревоженно-пытливые глаза Кострова. Оглянется, а Костров уже занят каким-нибудь делом и не замечает ее. «Может быть, мне только кажется это? — порой думала Галочка. — Просто характер у парня такой нелюдимый». И обманывала себя. Характер у Кострова был самый обыкновенный, не хуже, чем у других.

Но особенно утверждало Галю в мысли, что она нравится Кострову, одно обстоятельство. Всякий раз, когда Костров видел, что к ней подходил Северов, что она разговаривает с лейтенантом, он отворачивался и с озабоченным видом поспешно уходил.