Сердца в строю

Так и этот. В сумерки вышел из лесу и крадучись, огородами подошел к хате Марфутки Кияшко — крикливой, изможденной бабенки, мужа которой в самом начале войны призвали в армию.

Как водилось в ту пору, пришелец сначала робко попросил воды, с опаской вошел в хату, устало сел на лавку. Небритый, тощий, понурый, слезящимися глазами смотрел на огонь в печи, на чугун с дымящейся бульбой. По своей одинокой бабьей жалости оставила его Марфутка ночевать. Так и прижился он в чужой хате: не гость и не хозяин.

Первые дни из хаты выходил только по ночам: не то боялся, не то стыдился. Но постепенно обвык, стал возиться по хозяйству: набьет колун на новое топорище, перетянет обручи на рассохшейся бочке.

Но был он сонный, вялый, как давно сорванный огурец. Часто стоял у ворот и подолгу смотрел в сторону шоссе, морща узенький, приплюснутый лоб.

Марфутка сердилась:

— Шо ты такой зачуханный? И все зеньки на шлях пялишь. Шел бы лучше бульбу перебирать. Трескать чего будешь?

И он покорно перебирал картофель, рубил хворост на растопку, чистил овин — делал все, что приказывали, а на лице была, как приклеенная, виноватая улыбка.

Назвался Захаром, но в Беленце дали ему кличку — Зятек. Замурзанные деревенские ребятишки бегали за ним и кричали нараспев:

Зять-зятек
Побежал наутек…

Марфутка гоняла детвору хворостиной, вопила истошно:

— Кишь, адиеты. Паралик вас расшиби!

Ребятишки воробьями разлетались во все стороны, но уйдет Марфутка, и снова из-за плетня или клуни раздаются пискливые голоса:

Зять-зятек
Побежал наутек…

Анна сторонилась пришельца. Его клочковатая грязная борода на молодом лице, бегающие глаза и шаркающая походка вызывали чувство омерзения.

«Ведь был, верно, человеком когда-то, а кем стал! Может быть, и мать у него есть, и жена, и дети, а он…» — и Анна морщилась, словно невзначай дотронулась до жабы, — их немало обосновалось в Марысином погребе среди кувшинов и кадок.

Захар, видно, понимал, какие чувства вызывает он у беженки. При встречах с Анной сторонился, жался к плетню, раз даже поспешно сдернул с лохматой, давно не стриженной головы шапку и пугливым движением засунул за спину. А Анна догадалась: эту мужнину шапку достала Марфутка для Захара с самого дна семейного, железом кованного сундука. Порой Анне казалось, что Захар хочет заговорить с ней, и она боялась: от такого добра не жди.

Однажды Юрий проходил мимо Марфуткиной хаты. Захар, по своему обыкновению стоявший у ворот, спросил негромко:

— Мальчик, а мальчик, отец твой где?

Юрик знал, что мама недолюбливает Зятька, и ему не хотелось разговаривать с ним, но промолчать о папе он не мог.

— Мой папа воюет, — с гордостью сказал он и, чтобы не было, никаких сомнений, добавил: — Фашистов бьет! А вы?

Захар отвернулся, ничего не ответил, и Юрик пошел дальше, так и не поняв, что, собственно, нужно было этому человеку.

Анну взволновал рассказ Юрика о встрече с Зятьком. Зачем он спрашивал об Алексее? Что ему нужно? Не будет ли какой новой беды?

— Не говори с ним больше о папе, Юрик. Во дворе играй, — приказала она сыну. Юрий с недоумением поднял на мать глаза, ясной чистотой которых она так гордилась.

— Но я ведь правду ему сказал?

Анна посмотрела на сына. Что ответить мальчику, который жил с гордой верой в отца, считал его самым лучшим? Не она ли без устали повторяла сыну: — Будь таким, как папа: честным, смелым, правдивым.

И Анна обняла руками голову сына.

— Ты правду сказал, родной мой. Папа бьет фашистов и до конца будет их бить!

Долго не спали они в эту ночь — мать и сын.

Ни Анна, ни Юрик не знали, что есть в Беленце человек, который тоже не мог заснуть в эту ночь. Короткий, ничего не значащий разговор с мальчиком не шел из головы Захара. Он лежал на полатях в затхлой тараканьей духоте. Рядом, уткнувши нос в подушку, посапывает чужая женщина. В окнах — тьма. А к сердцу подступает — и никуда от него не уйдешь — один и тот же грозный вопрос: «Как это случилось?»

Нестерпимо ясна в памяти одна — будь она проклята! — картина.

…Батальон окопался на ржаном, войной вытоптанном обездоленном поле. Помятые мертвые стебли, раздавленные колосья, сухая, потрескавшаяся земля. Захар лежит в неглубоком, наспех вырытом окопчике. За спиной, как последняя броня, липкая от пота гимнастерка. С воем проносятся над головой не то свои, не то чужие снаряды, чиркая о землю, пылят пули.

Вдруг рядом раздался пронзительный, как свист, — он и сейчас стоит в ушах — надрывный голос:

— Тикайте, танки!

Захар приподнялся. Низиной, широким полукругом заходя во фланг батальону, двигались приземистые машины. В ярком свете июльского полдня на оранжевом ржаном фоне они казались неотразимыми, как смерть. Белые кресты на броне словно подчеркивали их мистическую силу. А голос на высокой ноте выводил:

— Тикайте!..