Сердца в строю

— Ну, прощай, Алексей Николаевич! Кому-то ведь надо… А любого на такое дело не пошлешь. Тебе ж я как самому себе верю. — Гусев замолчал. Левое веко дернулось, отчего лицо командира сразу стало больным. Тихо добавил: — Если родным надо что передать, то…

— Благодарю, Андрей Федорович!

Гусев нащупал руку Верховцева и крепко сжал своей горячей рукой.

— Прощай, дорогой!

Командиры взводов в ожидании возвращения Верховцева собрались в его избе. Курили, прикидывали, зачем среди ночи командиру полка понадобился капитан.

— На том берегу оборону займем. Факт! — как всегда, безапелляционным тоном утверждал Витенков, самый молодой из офицеров, живой, скорый на решения. — Хватит отходить. Сейчас у бойцов на фашистов такая злость, что зубами рвать будут — дай только команду. Я-то знаю!

— Пора бы! — вздохнул командир первого взвода Окунь, остроносый, с темной, словно дубленой, кожей худого лица. — Осточертело это отступление — хуже горькой редьки! — и зло сплюнул через потрескавшуюся губу.

Политрук Федор Иванович Чукреев сидел возле лампы и перешивал пуговицы у новой гимнастерки — ворот был широк для его морщинистой и от загара черной, как голенище, шеи. Лицо политрука с запавшими глазами было спокойным, только губы, словно свела их судорога, намертво сжаты. Чукреев не принимал участия в разговоре и даже не слышал, о чем говорят командиры. Со вчерашнего дня, когда пришло известие, что Люба тяжело ранена и лежит в госпитале и с нею Зиночка, политрука словно подменили. Что бы ни делал он, чем бы ни занимался, мысли его все возвращались к жене и дочке. Вот и сейчас он рассчитывал, сколько времени займет дорога в Можайск, застанет ли в живых жену, что будет делать с дочкой. В Можайске нет ни родных, ни знакомых — хоть в полк вези сиротку!

Когда Верховцев вошел в избу, на всех лицах был один вопрос:

— Что?

Коротко изложил командир задачу, поставленную перед ротой. Говорил о ней как о трудном, но отнюдь не чрезвычайном задании. Впрочем, командиры взводов были людьми военными, отлично знали, что значит прикрывать отход войск до последней возможности, и не требовали, чтобы Верховцев ставил все точки над «и». Но по тому, как они встали, подтягивая ремни, по лицам, нахмуренным и озабоченным, Верховцев видел, что они ясно поняли смысл предстоящего. Витенков задумчиво смотрел на огонь, проговорил вполголоса:

— Не все ли равно, — сказал он, — где?
Еще спокойнее лежать в воде…

— Не каркай, — рассердился Окунь, Он и в обычное время не любил, когда Витенков сбивался на стихи, а сейчас эта привычка лейтенанта показалась ему чуть ли не проявлением трусости.

— Я ничего… так… — смутился Витенков. По своей молодости он больше всего боялся, чтобы товарищи не заподозрили его в малодушии. — Гранат бы только побольше противотанковых…

Политрук понуро сидел, положив на колени гимнастерку, так и не пришив пуговицы.

— А ты, Федор Иванович, — обратился к нему Верховцев, — собирайся. Командир разрешил отпуск.

Политрук пристально посмотрел на Верховцева. Его щетинистое, за два дня страшно осунувшееся лицо чуть порозовело.

— Не ожидал я, Алексей Николаевич, что ты меня обидишь. И в такую минуту!..

Верховцев хотел было возразить, даже прикрикнуть. Но, взглянув на политрука, осекся.

— Ну, раз так, то иди готовь людей. В шесть часов утра мост взрывают.

Когда все ушли, Верховцев сел за стол, вынул из планшета листок бумаги. В мыслях все было просто, ясно, а вот как на бумаге будут выглядеть эти несколько фраз? Не слишком ли сухо, казенно? А хотелось бы рассказать и о детстве, проведенном в Стрелецкой слободе на окраине старого губернского города, и о кирпичном заводе, где впервые услышал он кислый запах трудового рабочего пота, и о голосистых комсомольских песнях, и о в первый раз в красноармейском строю сказанном слове «есть!».

Но разве напишешь обо всем на листке, коротко озаглавленном «В партийное бюро полка»?

И карандашом — даже ручки не найти в брошенной избе — Верховцев написал:

«Уходя на выполнение ответственного задания командования, прошу принять меня в ряды ВКП(б). Клянусь до последней капли крови драться с врагом во имя свободы нашей Родины».

Долго сидел задумавшись. До утра, до тех пор, пока рота займет оборону у брода, ему надо еще написать письмо жене, детям. Но куда? Разве он знает, где теперь Анна, Юрик, Светланка? Куда забросила их война? Да и живы ли они?

Все равно! Он должен сказать им последнее слово. Без этого невозможно идти в бой, на смерть. Верховцев вынул из планшета еще один листок бумаги, написал: