Сердца в строю

Но стоит на крыльце в выжидательной позе хозяйка с темными недобрыми глазами. Юрик подошел к матери, положил ей на плечо руку, хотел сказать что-нибудь ободряющее. Почувствовав под ладонью родное материнское тепло, он неожиданно расплакался. Анна поднялась и, пошатываясь, пошла по улице.

— Куда пойдешь на ночь глядя? Переночуй, а там хоть и до Москвы драпай! — бросила ей вдогонку хозяйка и, не ожидая ответа, ушла в хату.

Анна в нерешительности остановилась. Пустынная, неприветливая улица, тоскливо догорающий закат, далекий неотступный гул. Медленно вернулись, долго сидели на крыльце, прижавшись друг к другу. А когда совсем стемнело, робко вошли в хату. Хозяйка еще не спала. Молча внесла и бросила на пол сноп соломы, поставила на стол горшок щей и ушла за занавеску.

Легли на полу. Было душно. В углу за иконами шуршали тараканы. Вздыхала и ворочалась хозяйка. Юрик и Светланка уснули сразу, но Анна долго лежала с открытыми глазами, устремленными в темный потолок. Как ни были измучены за эти дни ее душа и тело, ей показалось, что не все еще потеряно: завтра они с какой-нибудь попутной машиной выберутся из фронтовой полосы, а окончится война — их найдет Алексей, и снова все будет хорошо, как раньше…

Под утро Анна задремала, словно окунулась в непроглядное. Разбудил ее непонятный шум. Слабый рассвет чуть обозначил прямоугольник окна. Анна приподняла занавеску. На улице, наискосок от хаты, мотоциклисты в странных костюмах и очках, громко переговариваясь, рассматривали карту. Потом, вскочив на машины, двинулись к шоссе, наполнив всю деревню синим дымком и пулеметной дробью моторов. Только один из них — высокий, голубоглазый, со светлыми красивыми волосами над чистым лбом — задержался. Улыбаясь, он вынул из кобуры пистолет и, не целясь, выстрелил в лохматого добродушного пса, который миролюбиво помахивал хвостом, явно рассчитывая на подачку. Пес, припадая на перебитую лапу, с воем ринулся под ворота. Мотоциклист еще раз широко и добродушно улыбнулся, так, что блеснули ровные белые зубы, ловко вскочил на машину и, пригнувшись к рулю, помчался вслед за товарищами.

Это были немцы!

Анна разбудила ребят и лихорадочно стала собираться.

— Скорей, милый, скорей, — торопила она сонного Юрика, а у самой дрожали и плохо слушались руки.

Из-за занавески вышла растрепанная хозяйка. Мрачно посмотрела на суетящуюся, вконец растерявшуюся Анну, сказала сердито:

— Теперь живи. А там видно будет…

Анна села на лавку, опустила руки на колени и заплакала: идти действительно было некуда.

…У каждого человека — трудная или легкая — своя судьба. Своя судьба была и у Марыси — хозяйки хаты, где осталась с ребятами Анна Ивановна Верховцева.

Светло, как воскресное майское утро, начиналась ее жизнь!

Кто всех пригожей и красивей был в Беленце?

Марыся!

Кто всех задорней и бойчей, не щадя нарядных полуботинок, отплясывал на вечеринках вихревую «Лявониху»?

Марыся!

Кому на все лады пели взахлеб гармоники?

Марысе!

И не удивительно, что лучший в округе жених — шофер МТС Дмитрий Борош — потопил свое сердце в завлекательных глазах беленецкой красавицы.

Веселую свадьбу сыграли в Беленце. Много было шуток, песен, плясок. И всех превзошла невеста.

Не было в районе жены счастливей Марыси Борош.

Пришел срок — родила Марыся дочку. И не было в районе матери счастливей ее.

Осенью 1939 года Дмитрия Бороша призвали в армию. Со слезами и причитаниями, как теперь и не водится, провожала Марыся мужа. В последний раз обнял он жену, сказал с молодой нерушимой верой:

— Жди!..

И Марыся ждала. Всю свою нерастраченную любовь обратила она на маленькую дочку с такими же карими глазенками, как и у Дмитрия. Холила, берегла, лелеяла. Ясным светом была дочь, доченька, дочурка!

Ехала однажды через Беленец подвода. Хромой дядька с сеном в запущенной, как огород у ленивой хозяйки, бороде вез из Бреста мешки, накрытые старым рядном. Остановился у Марысиной хаты напоить лошадей. Напоил. И сам напился. Поблагодарил молодую пригожую да приветливую хозяйку, погладил белокурую головку ее дочки, угостил девочку городским розовым пряником.

Да не впрок пошел гостинец. Заболела девочка животом, два дня маялась, криком кричала, а на третий умерла. Оглушенная нежданным горем, сидела Марыся над маленьким — в аршин — гробиком, не отрываясь смотрела в восковое крохотное лицо. Входили, выходили из хаты люди, кто-то причитал в углу, кто-то шепотом звал ее и тихонько дергал за рукав, а она сидела окаменев, и все смотрела на запекшиеся губы, на закрытые синими веками глаза, в уголках которых застыли слезы.

Но видно, права поговорка: «Пришла беда — открывай ворота!» Еще не выплакала Марыся всех слез, а в далеком стрелковом полку уже писал старшина похоронную на красноармейца Дмитрия Бороша, павшего смертью храбрых в бою с белофиннами на Карельском перешейке.

Новое горе сломило душу Марыси. Куда девалась веселая певунья и быстроногая плясунья! Тяжелая темнота залила глаза, сухим и злым стал разучившийся улыбаться рот, хриплым — голос. Как в склепе, в осиротевшей хате жила она со своим беспросветным горем.