Сердца в строю

Нелли разревелась:

— Разве я Мише — враг? Я ему как лучше хотела… Я люблю его…

Варвара Петровна перебила:

— Э, матушка! Любовь должна жить помогать, службу нести помогать. А разве любовь, когда она под ногами путается, вперед идти мешает? Офицеру такая жена нужна, чтобы и в мирные дни, и в бою рядом шла. Ты на себя посмотри: такая ты жена?

— Так я молодая, мне повеселиться хочется…

— Мороженое, матушка моя, хорошо в меру да после обеда, а не натощак. Так и веселье. Праздному человеку какое веселье!

— Хорошо вам — вы врач. Везде работа есть. А я лесомелиоратор. Что в городе буду делать?

— Было бы желание, — смягчилась Варвара Петровна. — Давно есть план озеленить наш городок. Средства уже отпущены. Вот и берись. Зазеленеют молодые сады вокруг казарм и офицерских домов, цветники землю украсят. Спасибо скажут тебе наши воины.

— Не справлюсь я…

— Справишься, — поднялась Варвара Петровна. — Поможем. С мужем твоим побеседую. Хотя, по правде сказать, я бы на его месте не так с тобой поступила.

— Только вы это ему не говорите, — робкая улыбка пробилась на заплаканном лице Нелли.

— Ладно, промолчу на сей раз. Ну, иди, а то больные ждут.

— Глаза у меня не заплаканные? — спохватилась Нелли, оглядывая кабинет врача: нет ли зеркала.

Варвара Петровна улыбнулась:

— Блестеть начали. Слезы тебе на пользу.

Нелли прижалась к Варваре Петровне:

— Какая вы милая. Дайте я вас поцелую.

Бочарова проговорила с напускной суровостью:

— Когда сады вокруг вырастут, под яблоней и поцелуемся.

Пожалуй, спокойней других провел остаток ночи Леонид! Щуров. Лена сказала Верховцеву, что любит другого и выходит замуж. Очень хорошо! У Лены — гордый, твердый отцовский характер, и, раз сказав, она не отступит. Верховцев опоздал по тревоге, нарушил приказ командира дивизии. Взыскание ему обеспечено, и, по всем признакам, строгое. Тоже неплохо! Это, несомненно, отразится на репутации Верховцева. В командиры роты пробраться ему пока не светит. Все идет гладко: спать можно спокойно!

Несмотря на столь благоприятное течение событий, в душе Щурова все же копошился червячок: слишком уж хорошо и легко получилось. А опыт говорил: если слишком легко, ищи трещину.

Этот червячок заставил Щурова подняться пораньше и погнал на рынок за цветами. Пышные тюльпаны, которые он сторговал у какой-то женщины за пятнадцать рублей, были чудесны.

В половине десятого утра (в девять Орлов обычно уходит в штаб) Щуров был у заветной двери. Открыла Акулина Григорьевна. Не выспалась ли старуха, или встала с левой ноги, но слишком уж хмуро глянула на раннего гостя, нехотя пропустила в столовую.

— К тебе, Олена! — и ушла на кухню, сердито грохнув дверью. Щуров давно примирился с тем, что старуха его недолюбливает, и не обратил внимания на ее выходку. Главное было там, за белой дверью, а там все в порядке…

Лена вышла непричесанная, бледная, с припухшими глазами. Если бы Щуров был человеком чутким, внимательным, не так уверенным в себе, он не мог бы не заметить, как равнодушно скользнул взгляд девушки по букету. Но Щуров ничего не заметил.

— Вчера ты была великолепна! — начал он, протягивая цветы. — Ты всех очаровала. Поговорила с Верховцевым?

Лена смотрит пристально, в упор.

— Что ты так на меня смотришь? Не узнаешь? — попробовал пошутить Щуров.

— Начинаю узнавать…

— Я не понимаю. О чем ты? Что у тебя на сердце?

— Камень у меня на сердце.

— Камень? — запнулся Щуров. Мысль заработала лихорадочно: случайно ли пришло на ум Лене это слово? — Какой камень?

— Тот, что ты положил на пути Верховцева.

— Не понимаю! Это недоразумение. Сплетня. Я знаю, чьи это интриги. Давай поговорим…

— Нам не о чем больше говорить.

— Лена! Подумай! Ты ведь любишь меня!

Лена хотела что-то сказать, крикнуть, но в груди не хватило воздуха, и она бросилась в спальню, упала ничком на кровать, зажала подушкой рот, чтобы ни Щуров, ни бабушка не услышали ее рыданий.

Акулина Григорьевна тихо вошла в спальню. Ни уговаривать, ни утешать внучку не стала. Лишь покачала головой, поджав губы.

Щуров был в полной растерянности. Что-то произошло! Что именно, он еще не знал. Но случилось важное, может быть, непоправимое. Если бы Лена упрекала его, негодовала, сердилась, он нашел бы слова, доводы, доказательства, наконец, покаялся — и все было бы по-старому. Но теперь…

Из спальни вышла Акулина Григорьевна, проговорила спокойно, даже приветливо:

— Пойдем, мил человек, я за тобой дверь закрою.

Щуров не удивился, не обиделся. Покорно, вероятно, не совсем ясно понимая, что происходит, пошел к выходу.

Акулина Григорьевна увидела букет, схватила его, как веник, и засеменила за гостем:

— А ты, мил человек, цветочки свои возьми. Может, сгодятся тебе где в другом месте.

Машинально взял Щуров букет и вышел. Спускался по лестнице, а в ушах стоял грохот закрывшейся за ним двери. Старуха отвела душу.

Акулина Григорьевна вернулась в гостиную. Прислушалась. В спальне тихо. Успокоилась внучка. Перемелется. Заметив на столе лепестки от щуровских цветов, передником смахнула их на пол:

— Так-то оно лучше!