Сердца и камни

Еще с вечера в воскресенье мать начинала готовить их к утреннему походу. Ааду, самый старший, заменял отца и был вожаком, строгим наставником. Он вставал раньше всех и кричал: «Я уже ухожу!» Хоть младшие братья и знали, что он без них не уйдет. Только так можно было заставить их подняться на рассвете и идти по едва видимой дороге в школу.

На острове Сааремаа с давних пор живут не только земледельцы, но и рыбаки, строители, плотники. Самые лучшие рыболовные снасти делались всегда на острове Сааремаа. Этот остров воспитал лучших плотников и лучших строителей.

Иоханнес Лехт — потомственный строитель. Его прадед и дед строили на всей эстонской земле. И хоть отец его стал моряком и хотел, чтобы и дети пошли по его пути, хоть морское дело было на острове таким же почетным, как и строительное, но жизнь сложилась так, что из трех братьев двое — Иоханнес и Константин — стали строителями. «Нелегко было дать инженерное образование двум сыновьям». Эту фразу часто повторяла мать Иоханнеса. Ааду стал учителем той же школы, где учились Иоханнес и Константин. Он-то и воспитывал младших братьев.

Все это Лехт вспоминает сейчас с веселой усмешкой, не вникая в детали, не считая, что детство у них было трудным.

Нет, это обычные условия жизни для всех трудовых эстонских семей, для жителей острова Сааремаа, за исключением, конечно, тех, кто владел рыболовным флотом, кто скупал у рыбаков весь их улов морских угрей. Со всех хуторов дети шли в школу за пятнадцать, двадцать, за тридцать километров. Это была единственная возможность учиться.

— Вот, пожалуй, все, — заключает Лехт свой рассказ о детстве.

Глава четвертая

Он то подбрасывал хворост или щепки в огонь, то молча сидел, изредка обращаясь ко мне с ничего не значащими вопросами: «Вы быстро нашли Меривалья?» Или: «Почему вы хотели идти к морю?»

Я понимал, что Лехт охотно будет говорить о том, что его волнует теперь: о людях, мешающих развитию силикальцита, о больших и малых бедах новых заводов, о встречах с японскими инженерами — они назвали силикальцит волшебным камнем, не скупились на похвалы, на улыбки, поклоны, восторги.

Но как только речь заходила об истории силикальцита, как только я пытался размотать этот большой и сложный клубок и дойти до первой, начальной ниточки, Лехт умолкал. Он начинал проявлять повышенный интерес к огню, к почерневшим кирпичам, оберегавшим траву и сад от шальных искр, — словом, давал понять, что это слишком долгая история, чтобы можно было ей посвящать тихие минуты нашего ночного разговора у костра.

— Мы еще займемся с вами и этой историей, — сказал Лехт, — а теперь моя голова совсем забита, до отказа забита — поймите меня правильно — подводными рифами. Да, да, иначе их не назовешь.

— Что вы имеете в виду?

— Прежде всего — мои ошибки. Может быть, я действительно ничего не понимаю в людях.

Все это производило впечатление неожиданной ночной исповеди. И я не стал ни поторапливать, ни расспрашивать Лехта. Мы сидели и молчали, были только слышны треск сучьев в огне и далекое пение соловья.

— Я расскажу о лагере, — сказал Лехт после долгого молчания.

Глава пятая

В шестидесяти километрах от Таллина, на торфяных болотах, немецкие фашисты создали во время войны «лагерь смерти» — люди здесь умирали от голода, болезней, истощения, от нечеловеческих пыток и страшного произвола. Узники лагеря добывали торф, а брикеты его складывали штабелями у опушки леса. Отсюда торф отправляли в Германию.

Одним из этих узников был молодой инженер-строитель Иоханнес Лехт.

Он был заключен в самый страшный, четвертый блок, откуда каждый день выносили мертвых и истощенных. Тех, кто уже не мог идти на торфяные болота, пристреливали тут же у широкого рва. Мертвые тела укладывали крест-накрест, чтобы не развалились, как аккуратный хозяин складывает дрова перед своим сараем. Потом оставшиеся в живых засыпали штабеля мертвых землей.

Голодный, измученный, отчаявшийся Лехт с тревогой и болью наблюдал за очередной похоронной процессией, и то ли у него вырвалось, то ли он не заметил, что его слышат, но неожиданно для самого себя он сказал своему соседу по блоку:

— Неужели мы будем ждать, когда нас понесут в этот ров?

И в этот момент кто-то нанес ему удар кованым сапогом. Лехт упал и очнулся в карцере. Последствием этого события было то, что он еще ближе познакомился с капо по имени Янес.

Янес должен был научить Лехта ревностному послушанию, истребить в нем, как выразился капо, «активное начало», превратить его в безопасный автомат. «Мысль вредна и на том свете, — говорил Янес. — Мы не можем отправлять туда таких, как ты. Что скажет бог нашему коменданту?» Янес действовал методически и настойчиво — самый тяжелый участок торфяного болота доставался Лехту, уборка трупов поручалась Лехту, очистка лагерных уборных — тоже Лехту. Янес следил за каждым шагом Лехта, прислушивался к каждому его слову.