Сент Ив

Мы въехали с Роули в Эдинбург на склоне дня, под волнующие звуки сторожевой трубы и цоканье копыт по мостовой. Вот я и на поле битвы: в том уголке земли, где сидел в плену, где совершил свои знаменитые подвиги, откуда бежал; в городе, где живет моя любимая. Сердцу сделалось тесно в груди, редко я чувствовал себя таким героем, как в эту минуту. Я сидел подле кучера, скрестив руки на груди, с каменным лицом, смело смотрел в глаза встречным и каждое мгновение готов был к тому, что кто-нибудь узнает меня и поднимет тревогу. Сотни жителей Эдинбурга бывали в Крепости, где до появления Флоры я имел привычку держаться на виду, и мне кажется просто непостижимым, что меня не узнали. Но выбритый подбородок уже сам по себе неплохой маскарад, и человек, носивший зеленовато-желтую одежду арестанта, совсем иначе выглядит, когда на нем тонкая сорочка, отлично сшитый мышиного цвета плащ, подбитый черным мехом, узкие панталоны модного покроя и шляпа с неподражаемо изогнутыми полями. В конце концов куда скорее сам я мог узнать кого-либо из наших посетителей, нежели они — опознать несчастного узника в таком щеголе.

Я рад был оказаться наконец на вымощенном плитами тротуаре и скрыться из глаз толпы, которая дожидалась почты. И вот на склоне субботнего дня, в канун пресловутого шотландского воскресенья, мы идем по новому городу Эдинбургу, обремененные своим багажом. Мы все несем сами. Я не пожелал нанимать извозчика и даже от услуг носильщика отказался — ведь он потом мог послужить связующим звеном между моей квартирой и почтовой станцией, а тем самым между мною, малиновой каретой и Эйлсбери. Я твердо решил окончательно оборвать цепь улик и во всем, что касается соблюдения осторожности, начать жизнь сначала, на новый лад. Первым долгом надобно было поскорее подыскать квартиру. Это было всего важнее, ибо в тот час и в том квартале, где нам встречались по большей части люди состоятельные — денди, щеголи, светские барышни — или почтенные адвокаты, доктора и иная ученая публика, направлявшаяся домой обедать, мы в своем модном платье и с громоздкой ношей, без сомнения, бросались в глаза.

На северной стороне Сент-Джеймс-сквер, в окне четвертого этажа, мне посчастливилось приметить объявление о сдаче комнат. Цена и удобства моего жилища были мне равно безразличны; при выборе его я придерживался единственного правила: «в бурю хороша любая гавань», и потому мы с Роули, не мешкая ни минуты, вошли в подъезд и поднялись по лестнице.

Двери нам отворила угрюмая особа в бомбазиновом платье; вид у ней был такой, словно ее всю жизнь гнетет тяжкий груз бессчетных потерь и последнюю утрату она понесла, быть может, лишь накануне нашего приезда, так что, обратясь к ней, я невольно понизил голос. Она отвечала, что да, комнаты сдаются, и даже показала нам их — гостиную и спальню en suite [54], из которых открывался превосходный вид на Ферт-оф-Форт; комнаты были просторные, уютно обставленные, на стенах картины, на каминной полке раковины, на столе несколько книг — все, как я увидел после, религиозного содержания и все подарены «моей духовной сестре» или «моему благочестивому другу во Христе, Бетии Макрэнкин». Но дальше этого мы не пошли; моя «духовная сестра» никак не желала совершить самый, казалось бы, естественный и приятный поступок на свете — назвать цену, а только стояла и качала головой, да время от времени как-то постанывала, точно голубь, вся — олицетворение уныния и настороженности. Такого сварливого голоса я еще отродясь не слыхал, и у меня звенело в ушах, когда она громоздила перед нами гору затруднений и препятствий.

Никаких услуг она нам не обещает.

— На это у меня есть слуга, сударыня, — возразил я.

— Это он-то? — переспросила она. — Да полноте! Неужто он и впрямь вам слуга?

— Мне очень жаль, сударыня, что вы его не одобряете.

— С чего это вы взяли? Только вот больно молод. Небось, мастер все ломать да колотить. Сдается мне, вы с ним хлопот не оберетесь. А богу молиться он не забывает?

— Как можно, сударыня! — с восхитительной находчивостью ужаснулся Роули и, мигом, словно по привычке, закрыв глаза, не слишком проникновенно, зато с необычайной быстротой пробормотал двустишие:

Лука, Марк, Иоанн, Матфей,

Мой сон благословите поскорей!

Дама хмыкнула, и в комнате повисла зловещая тишина.

— Что же, сударыня? — прервал я молчание. — Мне кажется, эдак мы с вами никогда и не начнем договариваться, а о том, что кончим, я уж и не мечтаю. Назовите же ваши условия — и мы либо останемся, либо уйдем.

Она не спеша разлепила губы и спросила трубным голосом:

— А кто вас рекомендует?

Я раскрыл бумажник и показал ей пачку кредиток.

— Полагаю, сударыня, это и есть самые лучшие рекомендации.

— А завтрак вам надобно подавать поздно? — был ответ.

— Завтрак надобно подавать, когда вам будет угодно, сударыня, от четырех утра до четырех пополудни! — отвечал я. — Только назовите наконец вашу цену, если у вас достанет силы ее выговорить!

— А нынче я не могу подать вам ужин, — отозвалась она.