Сенокос в Кунцендорфе

Доктор сначала коснулся войны и ее последствий. Германия, во главе которой стояли самые отъявленные авантюристы, причинила миру, особенно Советскому Союзу, жестокие и ничем не восполнимые потери, и должна нести наказание. Конечно, гитлеры приходят и уходят, а германский народ, государство германское остаются. Это правильно, и мы, собравшиеся здесь советские солдаты и офицеры, целиком и полностью разделяем эту точку зрения. Но,— в этом месте доктор сделал паузу,— но и оставшийся немецкий народ должен отвечать. И отвечать сполна, пусть всем будущим поколениям, которые придут на смену нынешнему, неповадно будет унижать, грабить и просто уничтожать чужие народы. Что касается нас, советских людей, то мы всегда хотели и хотим лишь одного — жить в мире со всеми, со всей Европой. Мы все,— кивнул на сидевшего рядом с ним Кравчука,— подадимся домой, вы… если не все, то, наверно, многие из вас — в Германию. В Германию без Гитлера и фашистов. Давайте вырвем из своего сердца подозрительность, недоверие и ненависть — все, что накопилось и что не возвышает, а, наоборот, унижает человека,— и всегда будем жить в мире и согласии, и любые вопросы, которые возникнут между нашими народами и государствами, решать не штыками, а словами. Если мы можем работать вместе, как работали вчера, если мы можем сидеть за одним столом вместе, как сидим сегодня, то почему бы нам и впредь не жить в мире и дружбе? Выпив по пятьдесят граммов, все порозовели, повеселели, стали чаще улыбаться, смеяться и болтать кто что горазд. Русская и немецкая речь перемешалась, русские старались говорить по-немецки, а немцы — по-русски, и выходило что-то черт знает что такое. Разумеется, говорили больше о работе, о том, как это ловко у нас получилось. При этом немецкие фрау хвалили русских мужиков — умеют работать, мои орлы отпускали комплименты немецким фрау — хоть сейчас в колхоз, не подкачают,— и все были довольны. Когда Кутузов налил по второй, Будько стал тормошить Ганса: дескать, давай, давай, старик, толкни речь от имени и по поручению германского трудящегося народа. Доктор подсказал: «Фрейндшафт… Дружба…» Ганс согласно мотнул головой, повторил: «Фрейндшафт… Дружба…»:— и больше ничего не добавил. Да, как оказалось, и добавлять-то ничего не надо было. Мои ребята и трудящиеся немецкие фрау поняли Ганса правильно, стали кричать — наши: «Фрейндшафт!» — немецкие фрау: «Друшба!» — потом снова выпили, снова запили и снова, стали закусывать.

В этот момент к воротам усадьбы подъехал кабриолет с поднятым верхом, из кабриолета, гляжу, выскакивает шикарно одетая дама в шляпе, здравствуйте, говорит на чистом русском языке с украинским акцентом: принимайте в свою компанию. И — на канистру показывает: «Помогите, не могу…» Кутузов подмигнул Сорокину, тот марш-марш, подхватил канистру и под общий смех водрузил ее посередине стола, рядом с жареной олениной.

Дама оглядела застолье, на немецких фрау ноль внимания, обошла их и села рядом с Кутузовым, моим заместителем.

Я сразу догадался, что это та самая Ганна со спиртзавода. Раньше мне не доводилось ее видеть — деловые контакты с нею поддерживал доктор Горохов. Сейчас я смотрел на Ганну вкось (мы сидели в одном ряду) и не верил, не мог поверить, что передо мной молоденькая девчонка. Бледные губы, впалые серые щеки, из-под шляпы торчат короткие, еще не отросшие темные волосы. Она и шляпу-то нацепила, чтобы скрыть изуродованную короткой стрижкой голову. Одни глаза выдавали ее молодой возраст — черные, как у большинства украинок. Черные и необыкновенно живые.

Со слов доктора я уже знал, что в сорок третьем Ганну, тогда еще семнадцатилетнюю, немцы схватили, загнали в теплушку и отвезли в Германию. Здесь-то она и хватила всего — и голода, и холода, и хозяйской плетки.

— Ну, Ганнушка… Ну, молодец! — засуетился Кутузов, неловко ухаживая за дорогой гостьей.

Ганна немного выпила, так, самую малость, стала закусывать и шутить с моими орлами.

Повеселели снова и все остальные.

И тут откуда-то взялся пан Залесский. Должно быть, проходил через парк, кто-то из ребят увидел его, затащил и усадил рядом за стол, налил и заставил выпить «штрафную» и пододвинул тарелку с закуской: «Ешь!»

Ну, думаю, не миновать международных осложнений, выпьют — и начнется неразбериха. Ганна в упор не хочет видеть немецких фрау, немецкие фрау, со своей стороны, недовольны приходом пана Залесского, пан Залесский, как я догадался, не одобряет, что мы, русские, якшаемся с Фрицем-Гансом и немецкими фрау: «Они, пся крев, всю Варшаву знишчили!» Но — нет, ничего. Гляжу, и Ганс, и немецкие фрау сначала было насторожились, даже попритихли, а потом, ничего, стали опять болтать, смеяться. И пан Залесский, перед тем как шарахнуть «штрафную», кивнул всем и Гансу в отдельности: мол, сто лят…

— Мужики, наливайте, что ж вы?! — сказала Ганна, обращаясь к младшему сержанту Кутузову.