Семиклассницы

— Пускай повоют, — сказала Феня. — Отвоются, и полегчает. А мы давай дело справлять. Вы, чай, ребята, потвёрже.

Непонятно отчего, Фенино позволение плакать довольно быстро успокоило девочек. Наташа вытерла рукавом слёзы и, давя в себе всхлипы, взяла грабли.

— Не с той руки берёшься, — учила Феня. — Ну, косоруки из Москвы приехали! Чужбина непотачлива — за так не полюбят. Пропадёте неумехами-то…

И странно, её деловитые и будничные речи подбадривали Наташу лучше, чем если бы Феня, как бабы у сельсовета, жалели «сироток», выгнанных из дому проклятой войной. А когда управились с тюфяками, Феня позвала интернатских кататься с омёта. Они залезали на высокий омёт и с визгом скользили вниз по золотистой пышной соломе, пока дед Леонтий, волосатый, как леший, не погнал их, обозвав несознательным элементом.

— Вот я вас! Обомнёте мне скирд, а он на корма сгодится. Сена нет, так и солома съедома. Кыш отсюдова!

Дед Леонтий похож был на Вия — такие длинные у него росли брови, свешиваясь, вроде бахромы, на глаза. Видно, Феня боялась деда Леонтия. Едва заслышала голос, улепетнула с омёта, только крикнуть интернатским успела:

— Айда прочь! Он вам задаст, озорникам, на орехи! Без ушей оставит.

Ах, Феня! Хорошая моя подруга…

— Тихонова! Почему ты не пишешь?

К парте приближалась Дарья Леонидовна. Опасаясь какого-нибудь глупого ответа, от которого лицо её, как огнём, зальёт беспомощным румянцем, она строго смотрела на Тихонову.

— Сейчас начну, — коротко ответила Наташа.

Она вспомнила дальше, как они ходили с Феней вдвоём собирать для свиней жёлуди в дубы над крутым оврагом, проложившим путь сквозь частый и путаный лес. Дубы были старые. В октябре, когда после первых заморозков сиреневый лист под окошком повиснет тёмными тряпочками, облетят берёзы, лес поголеет,— дубы лишь ржавчиной тронет, стоят упорные, густолистые. А поляну понизу усыпали жёлуди с гладенькой, точно отполированной, кожей. Весело их собирать!

Феня пугала Наташу барсуками. Правду сказать, за два с лишним года жизни в Нечаевке никто из интернатских ребят барсуков в лесу не встречал, но рассказы о них велись самые страшные. Целым стадом выходят пастись к желудям — попадёшься на глаза, не помилуют. Вожак клыком с одного разу убьёт, а стая на клочки растащит, оставят на сырой земле лежать белые косточки. Лапы у барсука медвежьи, а по рылу и шерсти не отличишь от свиньи. Хрюкает барсук, как свинья. А злой! Злее всякого дикого зверя…

В разгаре разговора позади дубняка затрещал в лесу валежник. Что-то ворочалось, топталось в кустах орешника, качая и ломая ветви.

— Спасайсь! — завизжала Феня.

Она кинулась к дубу. Но Наташа в то время не научилась ещё лазить по деревьям.

— Погубительница моя! — шептала Феня, подсаживая Наташу на сук и в ужасе озираясь на орешник, откуда ломилось к ним рассвирепевшее барсучье стадо.

Наташа и от природы не очень ловка, а тут со страху совсем обессилела: ухватилась за сук, а подтянуться — никак.

— Сгибли мы с тобой, — шёпотом причитала Феня.

И вдруг из лесу вышла корова, белуха, с одним кривым рогом, за обломок другого зацепилась ореховая ветка, и встала, удивляясь открывшейся перед ней просторной поляне и рыжим дубам.

Феня выпустила Наташу, и она, не удержавшись за сук, шмякнулась наземь, больно отбив бок. А Феня, точно подкошенная, села и в изнеможении вздохнула:

— У-уф! Дуры мы, дуры…

…Наташа решительным жестом обмакнула в чернильницу перо и принялась писать.

И, как живое, представилось ей нечаевское зимнее поле. С тихим шорохом бежит полем позёмка, наметая поперёк дороги длинные косые валы.

Феня, в старенькой шальке, в подшитых валенках, сунув озябшие руки за пазуху, нехотя бредёт из школы домой. Словно сиротка, качается голая рябина возле избы, постукивая заледеневшими прутиками.

Пока Феня училась, крыльцо занесло снегом. На ступеньках не видно следов. Как невесело дома! Не прибрано. Пол не метёный. Берись за веник, мети.

Лечь бы на печку, как мамка, да так и не вставать. Но Фене нельзя лечь и не вставать.

…Наташа не заметила, как пролетел двухчасовой урок.

Наскоро перелистав со звонком сочинение, она огорчённо подумала, что написала его не на тему. Задано писать о дружбе, а она рассказала о Фене и даже слово «дружба» ни разу не вставила. Но уже поздно. Наташа перечеркнула заглавие, написала своё: «Моя подруга Феня» — и сдала тетрадку учительнице.

Дарья Леонидовна вышла из класса. Она переставала быть Дарьей Леонидовной, как только оставляла класс, и становилась попросту Дашенькой. Так её звали в учительской и дома.

Когда Дашенька, стесняясь и боясь учителей, вошла впервые в учительскую, Захар Петрович, увидев её свежие щёки, юный лоб, русые волосы, расчёсанные на прямой пробор, и какой-то особенно ясный взгляд, вызывающий в представлении свет зимнего утра, произнёс с изумлением:

— Какая вы удивительно русская девушка!

Дашенька смущённо промолчала, но учителям понравилось определение Захара Петровича, и все стали её называть «русская девушка Дашенька».